Будапештская весна - страница 34

При последних словах гостя Турновский и его жена энергично закивали.

Тордаи-Ландграф, видя, что ему никто не собирается возражать, продолжал:

— Религия позволила мне еще в юношеском возрасте противостоять влиянию моего двоюродного брата. Я никогда не считал правильными его политические взгляды. Как мне кажется, терпение отнюдь не является естественной формой жизни крестьянина… скорее, наоборот…

— Вы сказали «двоюродного брата»? — удивленно переспросила Турновскине.

— Да, конечно! Видите ли, мы с ним не родные братья, а двоюродные и воспитывались совсем отдельно. Бедная моя мама была дочерью Вечеи… — При этих словах Тордаи-Ландграфу самому стало как-то не по себе. Ведь за последние пятнадцать лет он не упустил ни одного случая упомянуть о своем брате Леринце, государственном секретаре, а когда его в ресторане, на отдыхе или в пути по ошибке принимали за брата, он весь день жил в радостном возбуждении.

Сказав самое трудное, Тордаи-Ландграф начал более связно и последовательно излагать цель своего прихода. Он объяснил, что долг истинного христианина обязывает его помогать ближним в тяжелое время, и предложил спрятать жену Турновского на своей вилле в Шошфюрде.

Турновскине покраснела, встала, встряхнув головой, чтобы отбросить волосы назад, украдкой посмотрела в зеркало и поправила на себе халатик, но так, чтобы разрез на груди стал еще глубже; затем, улыбнувшись уголками губ, она бросила взгляд на мужа, который не заметил этого. В глубине души она была уверена, что Тордаи-Ландграф пришел к ним совсем с другой целью: ей уже давно казалось, что он неравнодушен к ней. Она нежно коснулась руки Тордаи-Ландграфа и, взглянув ему в глаза, сказала:

— Благодарю вас, Миклош… Я никогда не забуду этого…

Тордаи-Ландграф уходил от Турновских в замешательстве. Несмотря на дружеский прием, который ему был оказан хозяевами, их отказ от его предложения мог означать только то, что полный разгром гитлеровцев еще ближе, чем он предполагал. А если это на самом деле так, думал он, то их дружелюбие явно показное. Следовательно, несколько запоздавший благородный жест не послужит препятствием для разрыва между ними в столь смутное и бурное время. Более того, рассуждал он дальше, его сегодняшний визит к ним, пожалуй, лишний раз привлечет к нему внимание. Он решил, вернувшись в Буду, немедленно заявить на Турновских властям.

Однако на следующее утро тишине, царившей в городе несколько дней подряд, неожиданно пришел конец: бои за овладение венгерской столицей разразились с новой силой. Непрерывно гремела артиллерийская канонада; над городом со страшным воем висели бомбардировщики, сбрасывая свой смертоносный груз; от взрывов содрогались не только стены домов, но и, казалось, сама земля. Беспрестанно ухали зенитки. Уровень воды в водопроводе упал до минимума: когда открывали кран, вместо шума воды раздавался лишь слабый хрип, похожий на кашель больного. Взрывом снаряда с дома сорвало остатки стеклянного купола.

Коротко посовещавшись между собой, жильцы квартиры решили, что они не будут спускаться в подвал. Все пятеро ссылались на неудобства, с которыми им там придется столкнуться, однако ни один не рискнул признаться, что каждый из них боялся людей сильнее, чем бомб.

Золтан и Гажо с ведрами и кастрюлями спустились на первый этаж, в квартиру привратника, и наполнили их водой, которая еще с грехом пополам текла из крана.

Старый дядюшка Жига, недовольное бормотание которого с раннего утра до позднего вечера раздавалось во дворе и на лестничной клетке, изо всех сил пытался втянуть парней в разговор, пока они пережидали очередную бомбежку в его более безопасной квартире. Энергично размахивая красной, как медь, рукой, привратник наклонился к Золтану и заговорщически спросил:

— Скажите, пожалуйста, господин доктор, когда этому аду придет конец? Оно, конечно, хорошо, что немцы и русские… — При этих словах дядюшка Жига загадочно подмигнул. — Но вы мне скажите, что будет с Америкой? А с греками? А с турками?

— Вы правы, старина, — вмешался в их разговор Гажо. — Тогда всем привратникам не жизнь, а малина будет!