Будапештская весна - страница 42

— Любопытная песня, — сказал Марко, отрываясь от книги, которую он читал. — Где ты ее слышал?

— Дома слышал, — ответил Кешерю, хотя на самом деле нигде он ее не слышал, а просто прочитал в песеннике.

— Интересно! В этой песне поется про табачную фабрику, а звучит она как крестьянская песня. И о самой фабрике в ней поется так, как будто это и не фабрика вовсе, а тюрьма. Слышал я подобные песни: на селе человеком считают только того, у кого есть земля…

— Крестьянин всегда остается крестьянином, — проговорил Гажо. — Ему помочь невозможно…

Брови Марко удивленно поползли вверх.

— Это почему же? Я ведь тоже в селе вырос. Выходит, и мне ничем нельзя помочь?

— Ты совсем другой человек.

— Почему же я другой?

— Ты учился, в политике разбираешься.

Марко облокотился о стол, подпер голову руками:

— Знаешь, каким глупым я был, когда первый раз пришел на завод? Целую неделю я боялся рот раскрыть, чтобы не сказать какую-нибудь глупость. Думаю, что я так и не привык к заводу. Когда хотелось плакать, я убегал в душ. А ведь мне уже пятнадцатый год шел. — Марко покраснел и выпрямился. Гажо заметил, что рукава его свитера порвались на локтях. — Был на заводе один инженер, так он начал было учить меня, уговаривал, чтобы я пошел в гимназию. Когда он с женой и друзьями выезжал отдыхать за город, то брал и меня. Очень умный и порядочный человек…

Когда речь заходила о Золтане, Гажо смущенно говорил что-то неопределенное или просто молча махал рукой. Хотя он и не отказывался от дружбы с ним, однако говорил, что они разные люди и Золтану не понять их жизни. Он так и не решился сказать новым друзьям, что Золтан наотрез отказался заниматься политикой. Гажо словно боялся, что от этого друзья к нему станут относиться хуже.

Тем сильнее было удивление Гажо, когда Золтан первым заговорил о просроченном отпускном свидетельстве и спросил, где живет тот друг, который обещал помочь им. Разговор этот произошел накануне Нового года.

— Надумал, значит?.. — проворчал Гажо. Без особой охоты он отвел Золтана на второй этаж, испытывая при этом чувство человека, у которого две любовницы и которому предстоит увидеть их встречу.

Золтан был разочарован. Он понятия не имел, кем были новые друзья Гажо, однако нисколько не удивился бы, если бы его ввели в темный, сырой подвал, освещенный слабым светом свечи, где собрались бы заросшие бородами, изможденные заговорщики, грезящие о революции… Но они пришли в самую обыкновенную квартиру. Дверь им открыл молодой человек невысокого роста в очках. Гажо и остальные называли его Веребом. Ничем особенным этот парень не отличался, разве что уши у него были опухшими, как у профессионального борца, да и телосложение у Вереба было соответствующее. Он молча, ни о чем не спрашивая, повел их куда-то.

В комнате, дверь которой выходила прямо во двор, воздух был спертым, чувствовалось, что ее давно не проветривали. Увидев их, с неразобранной постели встал хрупкий светловолосый парень в казенных кальсонах и пижамной куртке. Вид у него был заспанный. Он тут же надел военные брюки и ботинки, затем сел на край кровати и, глядя сонными глазами прямо перед собой, закурил.

— Садитесь, — пригласил он. — Ну и холодно же здесь! Черт бы побрал этого Кешерю! Не мог даже комнату натопить.

Гажо слегка покашлял, прочищая горло:

— Я насчет того, о чем мы в прошлый раз с тобой говорили…

Марко сразу же понял его и, кивнув, спросил:

— Словом, вам нужны документы?

Он лениво зевнул, потянулся; встав, подошел к шкафу с выдвижными ящиками и долго копался в них. Наконец, вынув из ящика какой-то незаполненный бланк с печатью, он подошел к столу, положил его перед Золтаном:

— Вот бланк отпускного свидетельства. Вписывай в него любую фамилию. Правда, много с ним не находишься, но все же это лучше, чем ничего. Хотя подожди-ка…

Бросив свидетельство на пол, он наступил на него ботинком, затем поднял и сдул пыль.