Будапештская весна - страница 59

— Ну так что же я могу сделать для вашего сына? — поинтересовался он.

— Мне говорили, что у вас есть связи…

Совершенно неожиданно Тордаи-Ландграф вспомнил, что ему однажды говорили об этом человеке: в девятнадцатом году его сделали университетским преподавателем, поскольку он был приверженцем пролетарской диктатуры. Теперешнее поведение Элемера Пинтера легко увязывалось с его красным прошлым, и Тордаи-Ландграф уже не сомневался, что, если он сейчас откажет Пинтеру, тот очень скоро отомстит ему за это, так как русские, которые будут здесь не сегодня-завтра, наверняка сделают его большим человеком.

— Пожалуйста, опишите точно место, где видели вашего сына… Тогда, возможно, я смогу кое-что сделать…

Тордаи-Ландграф замолчал и прищурил один глаз, стараясь создать впечатление, что у него действительно есть связи с нилашистами и он может помочь господину директору… Однако на самом деле он просто не знал, как выйти из затруднительного положения, в которое он сам себя поставил. В данной ситуации он не мог попросить совета даже у своей жены. Получив от Элемера Пинтера бумажку с названием улицы, где видели его сына, он пообещал принять необходимые меры, хотя втайне тут же решил, что и пальцем не пошевелит. Если Золтана не выпустят, он скажет, что, к сожалению, ничем не смог ему помочь. Если же его выпустят, то пусть господин директор считает, что это произошло не без его помощи.

Пинтерне, прождав мужа до полуночи, легла спать, но уже в четыре часа утра проснулась от стука в дверь. Накинув халатик, она зажгла керосиновую лампу и пошла открывать. Увидев на пороге Золтана, мать молча, ни о чем не спрашивая, обняла его и повела в спальню. Последнее время Элемер Пинтер не спал дома, а спускался на ночь в бомбоубежище, так как ужасно боялся бомбежки. Да и сама хозяйка оставалась здесь только для того, чтобы ухаживать за Гезой, который, напротив, боялся подвала и спал в детской, окна которой были заколочены досками.

Пинтерне помогала Золтану раздеться, тихо и быстро говоря:

— Ложись скорее в постель, сынок, и согрейся. А я пока вскипячу чай.

— Спасибо, я не хочу…

Золтан, сняв с себя только плащ, сел на ковер возле ног матери и, спрятав лицо в ее коленях, громко, без стыда, заплакал. Плакал он долго и безутешно, как человек, который не плакал очень давно. Мать гладила сына по голове, а сама как-то странно смотрела мимо него, прямо перед собой в пустоту. Мысленно она видела себя в их старой квартире на улице Фехервари, когда Золтан был еще грудным ребенком. Ей казалось, что она сидит у окна, держа младенца на коленях, а за окном светит осеннее солнце, с шумом катятся экипажи, а она тихо напевает колыбельную. Она всегда очень любила Золтана. Сейчас она без колебаний отдала бы половину своей жизни за то, чтобы он не знал горя. Но в глубине души она чувствовала себя счастливой оттого, что он вернулся домой, оттого, что она нужна ему, оттого, что, разрыдавшись, он уткнулся в ее колени. С тех пор как дети выросли, жизнь ее стала пустой и безрадостной. При взгляде на двух здоровенных парней трудно было поверить, что их родила и вырастила эта маленькая, хрупкая женщина. Как наивны эти большие дети — думают, что смогут прожить без нее! Вот сейчас Золтан, от которого обычно и слова не добьешься, который никогда не делится с ней ни своими радостями, ни огорчениями, прижался к ее коленям, чтобы выплакать настоящее горе… Еще раз погладив сына по голове, она накрутила на палец локон его мягких волос:

— Надеюсь, теперь ты останешься дома?

— Мама…

Женщина встала и быстро разожгла печку, потом разобрала постель. Однако заснуть они не могли и проговорили до самого рассвета, когда снова послышался грохот артиллерийской канонады. Золтан лежал с покрасневшими от слез глазами, со щетиной на щеках, которых вот уже два дня не касалась бритва.

— Вот видишь, опять все начинается сначала! И так уже который день…

— Кто знает, когда это все кончится, сынок…

— Я теперь уже не боюсь, ничего не боюсь! Да и чего бояться?

Элемер Пинтер вернулся домой перед обедом, сказав, что провел ночь в школе. Качая головой, он долго тряс Золтану руку, ни словом не обмолвившись, что ему было известно о его аресте. Он начал подробно расспрашивать сына о том, что делается на фронте.