Частная кара - страница 9

Эту страсть заметили самые расторопные из учеников и, в свою очередь, стали преподносить ему новейшие системы — и наши, отечественные, и заграничные.

Свыше тридцати разных электробритв и бритв механических хранилось в двухкомнатной профессорской квартире. Бритвы лежали повсюду — в коробочках, кожаных футлярах, несессерах и просто так — открытые, в белых чешуйках сухой кожи на ножах, забитых срезанным старческим волосом.

Агей Михайлович, присев к секретеру и закрыв глаза, нежно водил по лицу жужжащей бритвой, определяя пальцами в дряблости щек колючую щетинку.

Он сидел в одних голубых подштанниках, уронив на колени мягкую требуху живота, свободного от бандажа, который носил с первых сытых лет.

На душе было спокойно и уютно. Болезненная страсть к экономии мыльной пены больше не терзала его.

Ласково жужжала бритва, чуть-чуть накаляясь в руке, приятно согревая кожу.

Мягко падало в давно не мытые стекла солнце, и свет от этого был как бы приглушен и немножко серебрист.

Едко, но уже неосязаемо пахло бумажной пылью и сладко, чуть даже приторно — его телом. Агей Михайлович боялся сквозняков, и форточки в квартире, как и окна, круглый год были заклеены.

Оставив включенной бритву, Агей Михайлович подошел к счетчику, пригляделся внимательно, постучал по нему пальцем и остался доволен. Шкала не двигалась, и внутри счетчика что-то попискивало.

Вчера сосед, Мишка Расписной, всего за бутылку приделал хитроумное устройство, позволяющее по желанию отключать счетчик. Агей Михайлович умилился проворности умельца и дал ему еще рубль на закуску.

И снова ласково жужжала бритва, и он, наслаждаясь, вполглаза оглядывал свою квартиру.

На столе, на посудной горке, на одной из кроватей, где после смерти жены вот уже десять лет никто не спал, на шкафу, рядом с детской ванночкой и круглыми коробками из-под шляп, на секретере и стульях — везде в беспорядке были разложены кипы бумаг. Газеты, журналы, брошюры, аккуратно переплетенные диссертации, тетради — курсовые работы студентов, и среди них фотографии Агея Михайловича, сделанные и совсем недавно, и очень давние, пожелтевшие, с отломанными уголками, в трещинах и пятнах.

С линялых обоев глядело еще с десяток фотографий, пришпиленных булавками и даже наклеенных на стену, на которых Агей Михайлович был и лопоухим «комсой» в косоворотке, и бравым полковником, и курортником в широченных белых брюках, и седовласым профессором в кругу учеников, но везде одинаково значительным и строгим.

Таким он был всю свою жизнь на людях.

Но в своем доме Агей Михайлович перерождался. Это называлось у него расковаться. И он расковывался, переступая порою здравый смысл. Слонялся по квартире, при взрослой дочери, в одних кальсонах. В гневе сквернословил. Подначивал жену и припоминал ей такое, что та бледнела, готовая упасть в обморок, а дочь, зажав уши, забивалась куда-то в угол. То становился ничтожно мелочен и начинал вести подсчет истраченных женою денег, учитывая не то что рубль, но каждую копейку.

— Куда исчезли сорок копеек?! — орал он и уличал жену в воровстве и тайном накопительстве. — Дармоеды! — гремел. — Я вас кормлю! Кровососы!..

И самодурничал, изгалялся до тех пор, пока жена, тоже вволю накричавшаяся, зареванная, с безумными глазами не начинала нервно пудрить лицо, одеваться.

— Ты куда? — цепенея от страха, спрашивал Голядкин, зная наперед ответ.

Жена молчала.

— Я хочу знать, куда ты отправляешься? — он не кричал, старался придать своему голосу нечто успокаивающее.

Жена молчала. Она была уже в пальто и натягивала ботики, тяжело и решительно дыша.

— Куда ты? — вскрикивал отчаянно Агей Михайлович. — Куда ты идешь?

И тогда она, выпрямившись, на голову выше мужа, ненавидя его и презирая, отчеканивала:

— В твою парторганизацию.

— Не надо, мамочка! — Дочь выбегала в прихожую, обнимала ее за плечи, плакала. — Не надо, мамочка! Не ходи!

— Сама себя погубишь, — говорил посрамленный Агей Михайлович и уходил к себе, зарывался в бумаги. И шуршал ими, тихий как мышь.

Дочь, рыдая, уговаривала на кухне рыдающую мать. Потом они замолкали, и в квартире воцарялась значительная тишина. Дочь подходила к телефону и выключала его.