Что было на веку... Странички воспоминаний - страница 13

В.Н. Мамонов с Натальей Николаевной, которую родичи с де­тства звали Тюней (памятуя какое-то ее детское словцо), дружили с художником Михаилом Михайловичем Черемных, которого обычно вспоминают как сотрудника Маяковского по работе над плакатами «Окна РОСТа». Ни Владимир Николаевич, ни тетя Тюня, как звали ее племянники с племянницами, ни к поклонникам поэта, ни к сто­ронникам воспевавшегося им строя никак не принадлежали. И я не знаю, что связывало их с Черемных, да и каков он сам-то был в свои более поздние годы.

Запомнился лишь переданный тетей Тюней рассказ, как в конце 30-х забраковали его рисунок к юбилею Красной Армии. Рисунок строился на контрасте между бедно одетым и плохо вооруженным юношей, олицетворявшим первый период ее существования, и бога­тырем, символизировавшим ее нынешнюю мощь. Казалось бы, пре­красно? Но рисунок не прошел, и, поясняя причины этого, художник сказал, придав своей речи грузинский акцент, что «наша армия никог­да не была слабой»! Маленький, но характерный штрих времени...

Ирония, с которой тетка передавала мне эту и другие истории, служившие к вящему посрамлению воцарявшихся нравов и «при­нципов», не могла не воздействовать на 15-16-летнего подростка. А сами мои собеседники казались наиболее типичными (выражаясь возобладавшим тогда слогом) представителями канувшего в про­шлое общества.

Одна из любимых детских игр, неоднократно описанная в лите­ратуре, — смотреть на мир сквозь разноцветные осколки стекла: все кажется волшебным, таинственным, притягивающим. Думаю, что и я тогда глянул на прошлое сквозь своеобразные осколки, отнюдь не из худших, и представлял его заметно приукрашенным.

Впоследствии мне пришлось пережить долголетний процесс от­каза, отталкивания от своих тогдашних представлений и настроений. В этом была и своя справедливость, и своя неправда.

Горьковатая справедливость заключалась в том, что вскоре я стал ощущать определенную скудость, исчерпанность тех мыслей и на­блюдений, которыми делились со мной старшие. Патетически гово­ря, они как бы застыли на одной точке зрения и воспринимали толь­ко то, что ей соответствовало. Порой это сказывалось в сравнитель­ных мелочах, вроде литературных вкусов и пристрастий. Так, для дяди Мини Надсон остался куда ближе и понятней Блока.

Если катастрофическое начало войны с Германией вполне согла­совалось с взглядами моей родни на новый строй, то дальнейшее за­ставляло призадуматься: почему-то он все же устоял? Сражаются же за него?

Поступив осенью 1942 года в Литературный институт, я сопри­коснулся с совершенно иной средой, и как бы жесткая терка про­шлась по моим настроениям и вкусам — не только по остаткам «надсоновщины», но и по более «капитальным», как мне казалось тог­да, а в сущности — не устоявшимся убеждениям. (Впрочем, еще в школе я как-то не нашел, что возразить, когда моя тогдашняя, пер­вая серьезная любовь Надя Вялкова, выслушав мои тирады против строя, заметила, что в ином случае она, «простолюдинка», наверное, не смогла бы получить такое образование).

Еще поздней осенью 41-го, в день рождения дяди Мини я пода­рил ему очень понравившуюся мне книгу Ивана Евдокимова о Леви­тане, сделав на ней стихотворную надпись, из которой помню толь­ко заключительную строку: «Новоселья желаю тебе!» Речь, конечно, шла не о каких-то бытовых пожеланиях: имелась в виду некая обще­ственная перемена, представлявшаяся совершенно туманной и, быть может, связанная с расчетами на длительность союза с демократичес­кими странами и некое воздействие этого на наши внутренние дела.

Но, как бы то ни было, в дальнейшем моя «оппозиция» быстро сошла на нет. Тут сыграло роль и влияние того патриотического по­рыва, который побуждал тогда и весьма зрелых и многознавших по­литических деятелей даже в стане эмиграции мысленно становиться под знамена сражавшейся со страшным врагом России, как все чаще именовали страну, которую еще недавно нещадно третировали как презренную «Эсэсэсерию», «Совдепию».

К великому сожалению, с той поры как-то ослабела и увяла моя дружба с М.Н. Краевским, оказавшаяся (или, быть может, показав­шаяся?) мне тогда исчерпанной и уже малоинтересной. Не помню уже, как и почему мы перестали встречаться. Лишь незадолго до его смерти, году в 1958-м, мне передали его просьбу навестить его. Жаль, не помню подробностей этого свиданья-прощанья. Прошли годы, пока у меня не появилось острое сознание собственной черной неблагодарности, увы, безнадежно запоздалое.