Цветы на болоте - страница 8

Гнида смотрел на них, покручивая в руках свернутую в жгут проволоку, и ощущал себя Богом. Он был волен дарить им рай или ад. Здесь он был на месте… На вышках стыли рогатые каски, лаяли собаки, а в небо поднимались жирные клубы дыма, пахнущего человеческой клетчаткой. Змея-очередь тупо дремала на солнцепеке, упираясь головой в заслонку прожорливой печи, исчезая хвостом в завшивленных бараках-блоках.

За день Гнида уставал. Доходяги-заключенные доставляли массу хлопот. Они портили оборудование и ломали станки. Сделанные их костлявыми руками бомбы не взрывались. По темным углам находили осведомителей лагерного начальства с синими лицами, бывающими у задушенных. Они устраивали побеги и кидались с голыми руками на автоматы охраны. Громадная свастика на воротах не успевала просыхать от человеческих испражнений, которыми ее закидывали.

Для доходяг отрывали неглубокие, длинные рвы, куда сыпали негашеную известь. В рвы загоняли сотнями. Земля долго шевелилась, шурша и оседая, из нее высовывались растопыренные пальцы рук, а то и голова с набитым землею ртом… Гнида вместе со стаей таких же «гнид» стоял в оцеплении, зорко следил, чтобы из земли не выполз особенно живучий «кацетник».

Уже в то время у Гниды от чрезмерного прилива крови к голове начиналось носовое кровотечение. Густо, черно, и долго. Это приносило облегчение. Привычку носить мягкую тряпку в кармане он сохранил на долгие годы…

…К вечеру Демид напился. Сидел в комнате, сложив набрякшие кулаки на столе, тяжело смотрел на сына.

— Ты зачем сберкнижки трогал, свиненок?

— Как-кие? — Сережка испуганно жался к этажерке.

— Иди сюда. Стой! Ползи, гаденыш.

Сережка пополз на коленях, всхлипывая и дрожа. От лютой пощечины опрокинулся на спину, заплакал в голос.

— Запомни, сучонок, еще тронешь — убью. Моли бога, не моли — убью. В саду закопаю, а в школе скажу, что в интернат отдал. И ты! — Демид повернулся к замершей жене. — Еще с кем поругаешься — язык вырежу и Спирькиному кобелю скормлю. Поняла? Кого спрашиваю, падаль!

Жена кивнула, бочком-бочком к сыну, с полу его подняла и на колени пристроила, сидя на стуле, гладила, утешала гудевшую от удара голову, в маковку вихрастую целовала.

— Хошь, песенку спою?

— Давай, бестолочь.

— Каму сяму лю-лю катянма ой, кли мо сямо ту-ту ля кусьма-а!. — Была у Марии со Спирькой такая игра: придумывали в хорошие минуты вот такие песни из набора глупых и бессмысленных словосочетаний. И чем глупее, тем смешнее, тем оба довольнее… Без мелодии.

— Ладно, чего ты так громко-то, люди услышат!

— Манька, Мария моя ненаглядная! А плевали мы на них на всех! Дай поцелую!

— Сдурел мужик, что ты, ей-богу?! Посреди деревни-то! Отстань, черт непутевый!

— На мужа! Грубить! Ну, все…

Кувыркнулась Мария в снег, руки растопырила, только привстала, а Спирька сверху: «Урра-а! И» Свалил жену и в залепленное снегом лицо — целовать. Мария притворно отбивалась, ногами дрыгала, а когда за шиворот Спирькина рука со снегом просунулась — заорала на весь белый свет! Спирька, как на катапульте, подлетел, опрокинулся.

Шум подняли на всю округу. Поднялись, друг на друга не смотрят, мол, сердятся… Мария сбившуюся шаль оправила, Спирька шапку от снега отряхивает. Покосились — рассмеялись. Дальше пошли.

Дорога известная годами нахоженная: улицей к оврагу, там по мосточку и вниз к речке Капельке. За ней тропа на две стороны разбегается, влево — это к мастерской, где Спирькин трактор стоит, направо — это к ферме, там Мариины коровы дожидаются хозяйку. А колхоз называется «Маяк». Название хорошее, всем нравится, хотя, если честно говорить, никому этот «Маяк» не светит. Средний колхоз. Доходы средние, убытки тоже; так на так и выходит. Что положено, государству дают исправно, но и забирают не меньше. Нагоняи и премии не густо сыплются, а если, правда, по районной газете судить, то и вовсе несуразное выходит… «Труженики колхоза „Маяк“ выходят на новые рубежи»… Или еще: «Механизаторы наращивают темпы!» Спирька всегда плевался — мол, если просто по годам эти «темпы растущие» подсчитать, так они должны ого-го как вырасти! Даже если по полпроцента наращивать. Но вырезку с фотографией Марии на стену повесил. Рядом с бабой голой, что из реки вылезает, а мужик с копытами и рогами за ней подглядывает, «Сатир» называется.