Делай то, за чем пришел - страница 19

Сидя за преподавательским столиком и поглядывая на опущенные головы ребят, наблюдая, как один из них потирает щеку, другой чертит пальцем на столе невидимые линии, а третий почесывает в затылке, Глеб не торопил, не призывал покончить с затянувшимся тягостным молчанием.

Ну а что же сам «герой»? Что же Евстигнеев, вокруг которого накрутилось столько событий?

А он сидел на своей «камчатке», в самом дальнем правом углу аудитории, и видно было, что все происходящее его интересует, но интересует как бы со стороны; обычно невозмутимо спокойный, Евстигнеев сейчас покручивал головой, мол, ой, как интересно, ну, прямо спектакль! Цирк! Мультик!..

Это был образец физически здорового дитяти: круглое лицо, нежная кожа, румянец, как на созревшем персике. Он будто сошел с рекламы какой-нибудь богатой витаминами пищи: вот, мол, какими цветущими можете стать и вы, если будете употреблять эту пищу!.. «Загляденье, а не ребенок!» — умилительно говорят о таких даже тогда, когда у ребенка уже вовсю лезет пушок на верхней губе.

Мамаша его (Глеб имел дело только с матерью Евстигнеева: отца ни разу не застал дома, постоянно он был занят) так к своему сыну и относилась: не может мой Славик, такой прекрасный, здоровый ребенок, получать двойки! Это просто невероятно! Это злодей Виноградов, я слышала о нем, знаю, что он режет Славика!..

Однако что же так затянулось сегодня молчание группы? Пора бы уже все взвесить, пора собраться с мыслями, пора... Глеб примерно знал, кто должен начать первым, знал, что застрельщиком подобных разговоров, как и положено, всегда выступал треугольник группы: староста, комсорг и профорг. Но что-то сегодня и они слишком долго молчат, а молчание становится прямо-таки тягостным...

И вдруг поднялся и начал говорить самый, пожалуй, молчаливый в группе парень Коля Денисов. Он резко поднял свое большое угловатое тело над столом и, скручивая и раскручивая в больших ручищах бумажный жгут, сказал:

— Не знаю, как остальные... но я считаю — хватит. Мы с первого курса то и дело берем Евстигнеева на поруки. Надоело. Я вот в лесу живу. У меня батя лесник, понимаете?.. И мне бы стыдно было прийти домой и принести двойку. Стыдно. Я бы сгорел со стыда... Вообще бы домой, может, не пошел. А ему, — он указал своей длинной рукой в дальний угол, — не стыдно. А раз так... я, ну, в общем, считаю — хватит. Не маленький, чтобы нянчиться...

Тяжело вздохнув, будто прошел трудную дистанцию (а он был первым лыжником в техникуме), Денисов опустился на свое место.

И сразу же поднялся и начал говорить Трублин. Иначе как же? Трублин с Денисовым друзья — водой не разольешь, оба лыжники, спортсмены, и вполне возможно, что Трублин никогда бы и не заговорил сам, но раз уж Коля заговорил, то тут первое дело поддержать.

— Ну, чё... — сказал Трублин. — Правильно, я считаю, Коля выступил. Хватит, действительно. Если человек не хочет... зачем же заставлять учиться?..

Ну а после Денисова и Трублина подали свой голос и традиционные говоруны-активисты. И накалили атмосферу до того, что собрание если не хором, то вполне единодушно сказало Евстигнееву — довольно! Больше с тобой возиться не желаем!

...Сразу же после собрания Глеб пошел к директору.

— Что вы говорите?.. — не поверил тот.

— Двадцать четыре человека из тридцати выступили, и ни один, заметьте, ни один не высказался в пользу Евстигнеева. Это, доложу я вам, было собрание! Как заседание Конвента! Да вот и протокол...

— Ну, Глеб Устинович... — в голосе директора, мягком, вкрадчивом, на сей раз чувствовалась явная досада. — Вы-то сами где были? Где ваша-то роль как классного руководителя? Это же еще, по сути, дети. Им что взбредет в голову, то и... Надо же было разъяснить, убедить, поговорить с каждым в отдельности...

— Как бы я, интересно, разъяснял и убеждал, если сам твердо уверен, что нужно гнать лоботряса? Честное слово, Петр Максимович, так будет лучше и для пользы дела, и для самого Евстигнеева...

— Ах, вон оно что, — директор внимательно посмотрел на Глеба, и Глеб отчетливо увидел, как в слащавых глазах директора блеснула злость; вялые, бледные руки стиснули тетрадь с протоколом; весь он подался вперед в своем кресле. Однако тотчас же, видимо, взял себя в руки, расслабился, и только голос был изменившийся, хрипловатый: