День милосердия - страница 32

Однажды на его имя пришло письмо: какой-то Коваль из Ростова сообщал, что поймал снегиря с кольцом Федора Пигарева. Для Федора этот Коваль на всю жизнь стал как бы родным человеком, как будто он, Пигарев, через своего родственника, снегиря, нашел другого родственника, Коваля, который живет в Ростове. Много раз Федор садился за ответ, но каждый раз ничего у него не получалось — то набегали такие чужие, жалостливые слова, что стыдно было отдавать их бумаге, то получалось сухо и казенно. Он так и не ответил Ковалю, но все годы берег его конверт с адресом. Может, и конверт не сохранился бы, как и само письмо, если бы не изображенная на нем диковинная птица киви, жительница Новой Зеландии.

Теперь, глядя в яркое вечернее небо, Федор понял, о чем надо было написать Ковалю — чтобы он, Коваль, ни в коем случае не раскольцовывал снегиря, а выпустил бы на волю с его, Федора Пигарева, кольцом. Как не мог он додуматься до такого простого дела! А теперь что же, прошло почти двадцать лет, поди, и снегиря того уже нет на свете…

Федора вдруг взяла обида, так ему стало досадно за свой промах, будто тот несчастный снегирь был всем, что мог он, Федор Пигарев, оставить после себя на земле. Он стал вспоминать, что тогда написал ему Коваль — надеялся: может быть, Коваль хоть как-то, вскользь обмолвился о том, что собирался сделать с окольцованным снегирем, но ничего не мог вспомнить. Он хотел позвать жену, но она уже стояла у изголовья, склонившись над ним, — темные большие глаза, опавшее лицо, гладкие, зачесанные назад волосы. Он поморщился: склонилась, как над умирающим! — еще, слава богу, сам ходит. Нетерпеливым движением он отстранил ее, спросил сердито, как можно громче:

— Помнишь, рассказывал про снегиря, ну, про письмо из Ростова? Есть там про то, будет Коваль менять кольцо или оставит мое? Помнишь?

Тося присела на краешек кровати, долго смотрела на него, горестно улыбаясь и покачивая головой. Откуда ж ей помнить, если он рассказывал про этот случай лет семь-восемь назад, еще когда они гуляли и никак не решались открыться ее старикам. Он пристально следил за ней, ловя малейшие перемены на лице, и Тося скорее догадалась сердцем, чем поняла, что со снегирем этот вопрос не прост и ответить на него надо ловко.

— Да, да, припоминаю, — оживилась она и сказала, может быть, даже с излишней радостью: — Точно, Федя, ты рассказывал, будто тот в Ростове поймал твоего снегиря, раскольцевал его, но потом закольцевал двумя кольцами — твоим и своим — и отпустил.

— Врешь. Такого не говорил. — С тяжелым вздохом, скорее со стоном, он отвернулся к стене и слабо махнул рукой, дескать, уходи.

— Может, поешь чего-нибудь? Молочко есть, творог, яички. Галина бульону кастрюльку дала куриного. Подогреть?

Федора тронула мягкость ее голоса, он нашарил ее руку, сжал.

— Не серчай, — шепотом сказал он. — Скоро уже…

Тося закусила губы, кулачком прикрыла рот.

— Ладно, — проворчал он. — Молока дай, бульон — пацанам.

Тося торопливо промокнула фартуком глаза.

— Есть бульон, на всех хватит.

Но он уже забыл про еду.

— Парни как? Не балуют?

— Ничего. Галина им сказки читает. По малину ходили, младшенькие в животы собирали, а Тарас полкружечки принес, удержался. Для бати, говорит. А Яшка с Колькой не стерпели, по ягодке все вытаскали. Он им тумаков надавал. Галина рассказывала. Хорошие ребята.

Федор улыбнулся — устало, туманно, словно не тому, о чем говорила Тося, а чему-то своему, далекому и печальному.

— Ладно. Вечером с ними…

Он чуть было не сказал «прощусь», но вовремя прикусил язык.

Тося посидела, подождала, поднялась со вздохом и пошла готовить ужин.

— Ивана позови, — сказал он ей вдогонку.

Вскоре пришел Иван. Стал у окна, заслонив собою свет, Федор видел лишь контуры его здоровенной фигуры: круглая, как футбольный мяч, голова, покатые плечи, растопыренные ручищи, упершиеся в подоконник.

— Сядь сюда, — сказал Федор, показав глазами на стул возле этажерки.

Иван послушно сел. Теперь стало видно его лицо — круглое, чистое, с румяными щеками, с чуть заметными белобрысыми усиками и редкими бакенбардами. У него сильно лезли волосы, и он летом стригся наголо.