День милосердия - страница 37

Пока жил один, не было у него особых забот: жилье есть, спецовку давали, на еду хватало. Но после второго и, особенно, после третьего ребенка стала его Тося подзуживать, да он и сам не раз подумывал насчет переезда в город. Дети подрастают, старшего уже в школу надо определять, с транспортом вечная морока, а силы уже не те, чтобы мотаться туда-сюда на попутных. Да и вообще, одичать можно — ни в кино, ни в цирк не сходишь, ни газету, ни журнал не купишь, как волки лесные. Вот когда он пожалел о своей городской хатенке — бросил, теперь не вернешь.

Поехал в управление, снова к начальнику. Начальник посмотрел на него, посмотрел: ты, говорит, Пигарев, знаешь, где у меня сидишь? И постучал по загривку — вот где! У нас ударники-активисты по три года ждут.

Если бы не Иван Кухтенков, так до сих пор тянулась бы эта бодяга с квартирой. Тот один раз съездил в управление, потолковал с начальником, вернулся, улыбается смурно, нехорошо как-то и говорит: «Ничего, Федя, хоть и жаль мне с тобой расставаться, а все же сделал я тебе квартиру в городе».

И верно, незадолго до больницы звонят из города, секретарша: «Пигарев есть?» Есть. «Пусть срочно приедет, вырешили ему жилье». Приехал, разузнал: сам начальник настоял на том, чтобы Федора поставили в список как остронуждающегося ветерана. Двадцать девятая очередь в сорокавосьмиквартирный дом, который должен быть сдан строителями к ноябрьским праздникам.

Потом, вернувшись на подстанцию, зашел к Ивану узнать, как так получилось, что его, Пигарева, человека на отшибе, вдруг выделили как первостатейного.

— Да все очень просто, — рассказал Иван. — Пришел я к начальнику, так и так: хочу предостеречь фирму от крупных неприятностей. Я по соседству, говорю, живу с этим Пигаревым, уж поверьте, знаю его как облупленного. Так вот, говорю, после того, как ему отказали в квартире, он пошел в обком, записался на прием к первому секретарю на будущий вторник, потом купил пачку писчей бумаги и теперь вот уже третьи сутки сидит строчит письма. Меня уже замучил: все ходит советоваться — дескать, как лучше: «банда бюрократов» или «шайка заевшихся чиновников, которые плюют на рабочего человека»? Он смотрел-смотрел, глаза туда-сюда, туда-сюда и говорит: ладно, можешь ты на него повлиять, чтобы он не посылал эти письма? С какой, говорю, стати он будет меня слушать? Что я ему, квартиру пообещаю? На той неделе, говорит, местком, распределение жилья — пусть неделю подождет, скажи, я обещаю. Но ты же понимаешь, говорит, мое слово не из железа — как еще жилищная комиссия посмотрит, заявлений очень много. Ну, говорю, смотрите, я вас предупредил. И ушел. Вот и все.

— Ну ты разрисовал меня, — кривясь, веря и не веря в то, что услышал, сказал тогда Федор.

— А что тебе с ним, детей крестить?

— Ну так, нехорошо как-то, — промямлил Федор.

— Плюнь! На самом-то деле ты не такой? Не такой. Вот это и важно.

— Все равно нехорошо, — уже с полной убежденностью решил Федор.

Теперь, лежа пластом в полутемной комнатке, Федор ощутил вдруг сильное беспокойство: ведь если умрет, то так и останется в памяти у людей как жалобщик и ханыга, который готов на что угодно, лишь бы вырвать свое. Нет! Он не такой, и пусть горит квартира, — для него важнее, чтоб люди не думали о нем плохо. А Тося не пропадет, в крайнем случае уедет к старикам на Украину. Деньжат он немного поднакопил, на переезд хватит. Он хотел позвать Ивана и сказать ему, чтобы завтра же съездил к начальнику и признался в своем обмане, и пусть Федора вычеркнут из списка — такая квартира ему не нужна, но мысль перебилась — издали, приглушенный расстоянием, прилетел звук выстрела. Федор прислушался, напрягся весь, соображая, где бы это могли стрелять, и это напряжение, монотонное гудение трансформаторов, боль в груди — все, слившись воедино, вызвало в нем воспоминание, воскресило в памяти давний случай: он увидел все зримо и отчетливо, словно заново пережил…

Как-то вечером, перед закатом солнца, он сидел на крыльце в обычной своей задумчивости, когда и сам не мог бы сказать, думает ли о чем-нибудь или просто глядит на мир и впитывает душой этот густой шелестящий березняк, эти белые облака, повисшие над лесом, этих нахохлившихся птиц, чернеющих на вершинах далеких лиственниц. Его вывел из оцепенения шум — с тракта, пыля, промчалась через рощу машина Юрия и со скрежетом, резко затормозила у въезда в ограду. «Эй! Ружье тащи! Козы! — заорал Юрий из кабины. — Бегом! Оглох, что ли!» Федор вскочил, кинулся к соседям. Те, переполошенные криками, выбежали на крыльцо. «Ружье!» — крикнул Федор. Тарас Матвеевич, перепуганный, суетливый, вынес ружье, патронташ, набитый патронами, — Федор схватил, бросился к машине. Дверца была распахнута. Юрий рванул — машина понеслась, Федор на ходу собрал ружье, вогнал патроны и только тут очнулся и стал соображать, что происходит.