День милосердия - страница 38

Они мчались уже по тракту. Серая лента асфальта плавно тянулась вниз, в глубокий распадок, и там, внизу, качаясь волнами по холмам и падям, взбиралась вдали на крутой увал. Юрий разогнал машину на всю педаль — звенел мотор, гудел ветер, грохотал кузов, руль било мелкой дрожью, за окном проносились кусты и деревья. Юрий, вцепившись в баранку и пригнувшись, подался вперед, к стеклу. Федор наклонился и увидел его лицо, оно было будто из камня: скулы срезаны, щеки запали, рот — плоский, глаза — щелками, зубы стиснули потухшую папиросу. Слипшиеся серые пряди свисли до самого носа, нос казался маленьким, полупровалившимся.

Юрий зыркнул бешеным глазом и начал притормаживать — частыми мягкими нажимами. В низине они свернули резко направо и помчались по еле заметной лесной дороге. «Ага, с-собаки!» — вдруг сдавленно просипел Юрий и лихорадочно закрутил рулем, почти не сбавляя скорости. Федор ничего не видел — кругом кусты, деревья, поляны — яркими зелеными пятнами в лучах солнца. «Вон, видишь, балда! Правей! Правей!» Юрий гнал через кусты, по пенькам, ломая ветки, обдирая стволы берез, едва увертываясь от несущихся навстречу могучих сосен. Раз и два что-то мелькало впереди, то ли рыжее, то ли серое, но Федор не успевал разглядеть — он больше следил за тем, как бы Юрий не врезался в какую-нибудь лесину. И вдруг они выскочили на простор — впереди желтым полукольцом стоял перед ними песчаный карьер. Высокий, освещенный заходящим солнцем, карьер был как огромный экран, и к нему изящными скачками неслись козы. Федор в изумлении раскрыл рот, забыв про ружье и про все на свете. Он даже не слышал, что кричал ему Юрий. Машина вдруг резко стала, Юрий вырвал ружье. Они бежали к желтой, светящейся стене карьера — впереди Юрий, за ним — Федор. Кустарник скрывал животных, но по рогам видно было, как они носились туда-сюда перед желтой стеной. Вдруг рядом громыхнуло — Федор шарахнулся в сторону. Пороховой дым ударил в нос. Снова громыхнуло — пронзительный, с каждым вздохом слабеющий крик взвился и в тот же миг спал до жалобного стона. Юрий в трех шагах, пригнувшись, перезаряжал ружье. Две пары рогов торчали у самой стены, рядом с ними покачивались тонкие головки самок. Щелкнули стволы, выстрелы прогремели почти дуплетом. Один козел повалился с жалобным криком, другой отпрыгнул и снова застыл как вкопанный, вскинув рога. Федор закричал и бросился на Юрия. Ружье, переломленное пополам, с недогнанными патронами, очутилось между ними. Федор вцепился в ремень — Юрий снизу кирзовым сапогом пнул его в грудь. Федор задохнулся, не выпуская ремня, повалился на спину. Юрий навис над ним, приклад подогнулся, и удар пришелся по подбородку.

Потом, помнится, Юрий сидел рядом, держась за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Федора мутило, один глаз затек, лицо горело, но сильнее всего болела грудь — каждый вздох вызывал острую боль. Он с трудом поднялся, пошатываясь, пошел к стене. Солнце закатилось, и стена уже не была такой ярко-желтой, какой казалась в лучах солнца. Теперь было видно, что она не плоская, а вдается неровным клином в глубь холма. Кусты кончились, впереди простиралась белая укатанная колесами площадка — там, у самой стены, в глубине клина лежали застреленные козы, три туши, три холмика. Федор не стал подходить ближе, постоял, поглаживая ноющую грудь, и, не взглянув на Юрия, побрел в лес, на просеку, по которой тянулась линия электропередачи…

…Тогда была боль от удара — теперь, через много-много дней, саднило от ощущения вины, те три туши, три холмика на площадке у песчаной стены, лежали на его совести.

Федор открыл глаза. Ему казалось, что прошла вечность, а за окном было все так же светло и ясно, как будто этот муторный день и не думал кончаться. Но в следующий миг он понял, что времени прошло немало: свет был уже не резкий, белый, как от неба, а теплый, зеленоватый — от густого березняка, стеной идущего вдоль просеки, за линией электропередачи. Значит, солнце на закате и день уже позади. Да и по оцепенелости в спине Федор понял, что время сдвинулось, пока он дремал.