День милосердия - страница 56

Копилась в нем эта горечь, как угар в закрытой избе, но после того, как отправил сыну письмо, вроде сквознячком потянуло по душе, забрезжила светлая полоска, и жизнь началась с новым смыслом — в ожидании и надежде.

Шли дни, и старик все тверже укреплялся в своем решении перебираться к сыну. Он представлял, как там в городе у сына будет ему спокойно и бесхлопотно. Может, и правда, от горячих-то распарок поменьше станет донимать его нога-холера, и он вздохнет наконец с облегчением.

Думал он и о внуке с внучкой, Сашуньке и Верочке. Ласковые, хорошие ребятки, каждое лето привозили их в деревню, пока бабка жива была, — то Анатолий привозил, то жена его, Ирина. Есть у него кое-какие запасы — беличьих с десяток, ондатровых пять или шесть, штук пятнадцать кроличьих шкурок, — будет потихоньку шить детишкам шапочки, рукавички меховые, дошки. Он ведь не только выделывать умеет, но и шьет мало-мальски. Пенсия идет, за дом получит, кое-какие сбережения на книжке есть — не иждивенец. Да вроде не похоже, что Анатолий или Ирина попрекнут его куском хлеба. Сколько они с Матреной перепосылали им продуктов разных, мяса, картошки, молока мороженого кругами, сколько шкурок сын поувозил после каждого своего приезда — это все не для счету, конечно, а для очистки собственной совести надо знать, чтобы сразу поставить себя в семье сына не бесполезным нахлебником, а поработавшим и заработавшим право жить на равных.

Через неделю старик уже с нетерпением считал часы и чутко прислушивался к ворчанию и погавкиванию Жулана, к стукам и скрипам за окном — не Тоха ли это, единственный его сын, надежда и опора на старости лет.

Анатолий приехал на девятый день, после обеда. Ввалился в избу, швырнул пустые чемоданы на лавку под окном, заглянул за обвисшую занавеску в спаленку.

— Па-адъем! — гаркнул он, как, бывало, кричал, когда дежурил по казарме.

Старик, столько ждавший, а теперь как назло вздремнувший чуток после горячего обеденного чая, кое-как продрал глаза и, кряхтя, смахивая задубелой своей ладонью вдруг вытекшую слезу, поднялся с кровати, поспешно заковылял к сыну, забыв от радости про палку.

Они обнялись, трижды поцеловались. Старик рядом с Анатолием казался сухоньким поджарым подростком. Сын был широк и грудью и лицом, красным от холода и недавней ходьбы. Пока он снимал черную казенную шинель, вешал на гвоздик казенную же фуражку с белыми крылышками на околыше, пока стягивал мокрые носки и обувался в старые отцовские бурки, теплые, прямо с печки, пока приглаживал рыжеватые поредевшие со лба волосы, отец топтался возле, упираясь одной рукой в дверной косяк, а другой пытаясь помочь: то придержать шинель, то повесить фуражку, то показать, где бурки. Сын покряхтывал, раздеваясь, жадно оглядывал внутренность дома. Беглый взгляд его останавливался на старике мельком, как бы случайно, и когда глаза их встречались, сын подмигивал отцу, словно боясь, как бы не передать ему все, что привез, разом, в одном долгом взгляде.

Жулан, тихо вошедший в избу через раскрытую дверь, стоял у порога, виляя хвостом, и радостно щерился. Анатолий потрепал его за ухо, взлохматил шерсть на загривке.

— Узнал, псина.

— Ну, — обрадовался старик. — Я лежу, жду, голос, думаю, подаст, а он — ишь, признал.

— Сколько ему уже?

— А бог его знает, одиннадцать, однако, весной будет. Весеннего он помета, — сказал старик, кивнув на пса.

Жулан деликатно переступил на несколько шагов и сунулся мордой под ласковую руку старика.

— Ты-то не помнишь, в армии был, мать, та помнила бы, — продолжал старик, поглаживая собаку, — в апреле я его от Карпенки принес, ага, точно, в апреле. Мать глянула, смеется: какой же это кобелек? — это ж, говорит, жуланчик, птенец — вон, говорит, чепчик на головке, крылышки серые по спинке, черенький воротничок на грудке и ленточка черенькая по пузцу к морковке. Так, покойница, и прозвала: Жулан — он ее крестный, первая купала его.

Отвернувшись, старик замотал головой, растроганно вытирая то один глаз, то другой.

— Ну, ну, батя, — нарочито бодрым голосом сказал Анатолий, прижимая старика к своей груди и увлекая за собой в горницу. — Все будет нормально. Перевезу тебя в город, будешь кум королю. Главное, батя, не боись, не дрейфь. Наметил линию на переезд — держись, не отходи от нее. Город, он, конечно, не деревня, сразу тебе скажу. Есть там свои минусы, но зато плюсы какие! Одно пиво чего стоит. У меня у подъезда ларек пивной, продавщица знакомая, я ей билеты достаю — всю дорогу с пивком. А тебе, батя, при твоей худобе, — Анатолий оценивающим взглядом окинул отца с ног до головы и поправился: — при твоей стройности, батя, пиво будет оченно полезно.