День милосердия - страница 58

— Какие люди? — недоумевал старик.

— Иван Спиридонович с женой, учителя, вот кто!

— Кобызевы?

— Ну.

— Дом смотреть? Наш дом?

— Ну чего ты как в цирке шапито? Кобызевы придут смотреть. Им нужен дом, хотят выделить молодых. Самим строить нету пару, казенный второй никто не даст, а купить небольшенький, вроде нашего, то, что нужно. Уразумел?

Старик повертел сухой своей головой, как бы приплюснутой с боков, потрогал кадык, морщинистой кочкой торчавший из рыжевато-серебристой щетины, и, вздернув плечиками в заношенной нательной рубахе, прошепелявил:

— Нишего не понимаю. Откуда бы им знать? Я ше никому ни слова ни полслова.

— Ты ни полслова, а у меня, — Анатолий постукал ногтем по циферблату часов, — сдельно-прогрессивное. Я что, неделю тут буду груши околачивать? У меня, батя, каждый час припек дает, пока я там, — многозначительно добавил он, показав вилкой за спину, подразумевая под словом «там» город. — Я, батя, пока до тебя шел, сто дел обделал.

Он еще налил себе водки, выпил, быстро доел картошку, схрумкал огурец и, подмигнув ошеломленному отцу, поднялся из-за стола.

— Двери на крючок! Окна занавесим и — за дело! — сказал он, потирая руки. — За ночь марафет наведем, утречком — пожалуйста, покупайте.

Он подошел к двери, остановился над псом. Жулан поглядывал на него исподлобья виноватыми печальными глазами и тихо бил хвостом. Анатолий хмыкнул, размышляя, как с ним быть, оставить в избе или выставить вон. Решив, видно, что пес будет мешать, он без церемоний вытолкал его ногой в сени и дальше — на крыльцо. Накинув крючок, вернулся в избу, задернул занавески, включил свет.

Старик заволновался. Ему казалось, что момент расставания с домом настанет не так скоро, думал, сын поживет недельку-другую, спокойненько обсудят, найдут покупателя, сторгуются, посидят, как положено, на прощание под родной крышей, сходят на кладбище, не спеша соберут вещи… А тут, оказывается, горит: раз-два, и уже покупатель.

Анатолий меж тем обошел горницу, заглянул во все углы, ковырнул там, поскреб тут, покачал рамы, сморщившись, попрыгал на ходивших ходуном и скрипевших половицах. Расшуровал печь, подбросил дровишек, принес из сеней ведро с известкой, молоток, гвозди, столярные инструменты. Снял форменный китель, остался в розовой трикотажной рубашке, которая была маловата — тело так и выпирало, давило во все стороны.

Старик подозвал его к столу.

— Тох, ну, а как же цена, документы и все такое прочее? Как ты себе думаешь?

— Цену завтра скажем. Не меньше восьми сотен.

— Сколь-сколь? — не поверил своим ушам старик. — Восьми?!

— А что? Мало? Давай тыщу запросим, но тыщу — это спугнуть можно.

— Да ты что мелешь, Тоха! Какая тыща, какие восемь сот? — заторопился старик. — Это ж надо быть совсем — восемь сот! Да вон, летом Вильяновы продавали домину, пятистенную, с верандой, новенький дом и то за шесть. А я свой — за восемь? Да что ж, совести у меня нет?

Анатолий взял с тарелки кружок колбасы, сложил пополам и, выждав, когда отец перевел дух, ловко сунул ему в рот. Старик хотел было выплюнуть колбасу, но сын цыкнул на него: «Ешь!», и старик принялся усердно жевать, перекатывая колбасу между немногими оставшимися во рту зубами.

— Жуешь и жуй. И помалкивай, — сказал Анатолий, вытирая руки об штаны. — У тебя совести излишки, а у меня недостача, вот на двоих нам и будет в самый раз.

Старик выплюнул колбасу.

— Я продаю дом! — выкрикнул он и пристукнул кулачком: — Четыреста, и никаких!

— Батя, ты что? — Анатолий выпучил глаза и беззвучно засмеялся, придерживая живот ладонями. — Ты куда собрался? На Луну? Или на Марс, где бесплатный квас? Ты уедешь и больше никогда никого тут не увидишь. Понял? А в городе за эти две-три сотни горбатиться придется — мне! Мне! Мне!

Старик вдруг понял, что сын рассердился не на шутку, еле сдерживает себя, и спасовал.

— Ты пойми, сынок, как неловко-то перед людьми, — жалобно проговорил он, протягивая к сыну руки, как за прощением. — Особо Кобызевы! Учителя ж твои. Десять лет тебя учили, свидетельство, или как там его, вручали, да и потом, как ты в армию ушел, беспокоились. Люди-то добрые, сердечные. Матери вон сколько помогали, пока хворала. Кто б еще такие лекарства достал? Все ж таки какая поддержка! Может, оно и бесполезно было, а может, и нет — кто скажет?