День милосердия - страница 60

стр.

Пока воевал, мыкал горе в лагерях, мотался после войны по госпиталям, по курортам, залечивал сбитые гвоздями кости, Трена с Тохой жили у матери. Дом в Суетихе все пустовал, заколоченный, с выбитыми стеклами, с порушенной кровлей, черный и ободранный, будто после пожара. И как ни сушили его, как ни ветрили потом, так и не смогли вывести запаха плесени и болота. Видно, и для дома не прошло даром черное лихолетье — сгнила матица! Это ж кому сказать — не поверят…

Старик тыкал концом палки в матицу, в те места, где сгнило, и сокрушенно качал головой. Как продавать такой дом? Где найдешь дурака, который взял бы дом с гнилой матицей?!

Тихо скрипнули ступени крыльца, кто-то подергал запертую дверь. Старик заторопился в сени. Анатолий высунулся из подполья, выпучив глаза, жестами, сложив ладони вместе и прижав их к щеке, показал отцу, что он, дескать, спит, а посему надо задернуть занавеску перед кроватью. Старик суетливо кинулся обратно, задергивать занавеску. Анатолий, ухватив за ручку крышку подполья, прикрыл себя изнутри.

«Дедушка!» — донеслось снаружи. Старик откликнулся из избы — слух у него был тонкий.

— Любушка это, — объявил он сыну, проходя над ним.

Вошла девочка — маленькая, востроносенькая, в сером полушалке, наброшенном на русую голову, в белом передничке, видно, недавно из школы, не успела переодеться. В руках у нее была эмалированная миска, прикрытая кружком из фанеры.

— Горяченького, с плиты, — сказала Любушка, протягивая старику миску.

— Входи, входи, а то темно там. На стол поставь. Вот спасибо тебе, деточка, — бормотал растроганный и смущенный старик, ковыляя рядом с Любушкой.

— Папа велел узнать, шкурки не готовы ли? — спросила Любушка.

— Глянем, это мы точно глянем, — с готовностью, торопливо сказал старик и тотчас же пошел в угол проверять шкурки.

Анатолий откинул крышку, вылез из подпола. Он появился так внезапно, так бесшумно, что Любушка ойкнула от испуга и кинулась к старику. Он и сам вздрогнул, но, увидав сына, обнял девочку, погладил по плечу.

— Это ж Анатолий, сын мой. — Старик вздохнул и добавил, как бы оправдываясь перед девочкой. — Вот, приехал, забирать меня в город.

Любушка не сводила с Анатолия глаз. Он сделал ей пальцами «козу», шутливо зарычал — она застенчиво прикрылась кончиком платка.

Старик снял с веревки одну за другой пять шкурок, потрепал каждую, помял в ладонях, поиграл мехом, подул, гоняя туда-сюда голубовато-серые волны, и, сложив шкурки одна на другую, протянул Любушке:

— Держи!

Анатолий опередил Любушку, взяв пачку в свои руки.

— Ну-ка, дай-ка глянуть. О-ого-го! — пропел он. — Товар!

Это были большие, великолепно выделанные шкурки кроликов — на шапку и воротник, без всякого сомнения. Анатолий полюбовался шкурками, помял, как и отец, в ладонях, отдал было девочке, но в последний момент придержал, и шкурки оказались в руках и у девочки, и у Анатолия.

— Ты, конечно, их возьми, отнеси домой, — сказал Анатолий, близко склонившись к девочке, — но скажи папке, что дедушка собирается переезжать в город, на переезд нужны деньги. Пусть отец занесет. Сколько тут? — Анатолий снова перебрал шкурки, глянул на отца — тот испуганно замахал руками. — По три рубля за шкурку. Запомнишь?

Девочка ответила опущенными глазами. Она вовсе и не держала шкурки, лишь касалась их, и Анатолию пришлось прикрыть ее руки своими и сжать с двух сторон, чтобы шкурки не выпали.

— Вот так! Ну, беги, а то дел много.

Любушка двинулась к выходу, мелко-мелко переступая ногами и держа перед собой шкурки, сжимая их ладошками, как было велено ей. В сенях ее встретил Жулан, сам открывший лапой дверь, и они вместе вышли из дому — мелькнул только черный, колечком хвост собаки.

Сморщившись от внезапной боли, старик доковылял до лавки, опустился, держась за поясницу, и осторожно распрямил ногу. На сына он не смотрел, старался не смотреть. Анатолий, насвистывая, помешивал клей — в избе уже чувствовался легкий пропастинный дух.

— Зачем ты, Анатолий, деньги-то? — тоскливо сказал старик. — Они ж соседи, столько сделали.

— Батя! — звенящим строгим голосом отозвался Анатолий. — Опять?