День милосердия - страница 69
Жулан бросился к кровати, вскочил на нее передними лапами и с визгом принялся лизать руки и лицо старику.
— Ну! Ну! — притворно сердясь, отмахивался от него старик, но пес, чувствуя по голосу, что хозяин строжится лишь для вида, еще пуще кидался на него и взлаивал от радости.
Анатолий поманил, подозвал Жулана к себе, и пес, словно охмелевший от счастья, подбежал к нему, дался в руки. Анатолий ухватил его за ошейник, прижал его голову к коленям, приник к его морде лицом. Псу не терпелось снова вернуться к старику, к главному своему хозяину, и он стал выкручиваться из объятий Анатолия.
— Псина ты псина, что же с тобой делать? — бормотал Анатолий, не выпуская собаку, еще крепче притискивая ее голову к себе, поглаживая за ушами. — Взять мы тебя не можем, бросать — жалко.
Жулан вдруг перестал вырываться, покорился крепкой руке Анатолия и ласке, а может, почуял нечто такое, что заставило его замереть и прислушаться, ведь он наверняка понимал, что сейчас решалась его судьба.
— Батя, что делать будем? Опять к Карпенке? — тихим, каким-то вкрадчивым голосом спросил Анатолий.
Старик молчал. Помимо его воли в нем опять взмутилось раздражение против сына. Он чувствовал, куда клонит Анатолий, и то, к чему полунамеком направлял его сын, было для него неприемлемо.
— Оставлять пса на муки… — с искренней грустью сказал Анатолий. — Мне, батя, ей-богу, жалко.
Жулан вдруг резким рывком вырвался из его рук, метнулся в сторону, ползком, на брюхе, с виновато прижатыми ушами, облизываясь и зевая, подобрался к кровати и положил одну лапу на постель. Анатолий встал, пошел следом за ним, намереваясь поймать за конец веревки.
— Не трожь собаку! — взревел старик, хватаясь за палку.
Жулан спрятался под кровать. Анатолий покачнулся от окрика старика, но сделал еще шаг и остановился, чуть склонившись к отцу. Они глядели друг на друга в упор, и молчание их становилось невыносимым.
— Ну, батя, чего же ты? — прохрипел Анатолий. — Может, ударишь? Собака дороже сына. Ага. Кобеля мы любим, а сын родной, значит, хуже пса. Ну, ну, вдарь, чего же ты?
Старик сжимал палку двумя руками, его корежило, как в судорогах, он водил палкой перед собой, словно играючи с нею, и лишь по синим напрягшимся жилам на шее, по вспухшим венам можно было понять, каких трудов ему стоило это плавное покачивание. Он сдержал себя, не ударил сына, но удержать слез уже не мог. Отбросив палку, он судорожным рывком прикрыл рукой глаза и разрыдался.
Анатолий вернулся к столу, сел, насупившись и тупо глядя в пол.
Скрипуче чакали ходики, монотонно булькала за окном стекающая по желобу в бочку дождевая вода, издали доносило натужное подвывание буксующей в проулке машины. Всхлипывал, постанывал старик и, словно сочувствуя ему, под кроватью поскуливал Жулан.
— Батя, давай не будем. Ни у тебя нету сил выкобениваться, ни у меня терпеть твои фокусы, — заговорил Анатолий. Голос его дрожал и как бы раскачивался: то поднимался до дребезжащих нот, то падал до хрипоты. — Я не мальчишка, понял? Ты жизнь прожил, свое взял, свое и отдал. Ты видел жизнь с одного боку, одним глазом, я — с другого, другим глазом. Ни меня, ни кого не переделаешь. У тебя свои законы, у меня — свои. Как жизнь учит, так и живем. И не лезь, не берись поучать, сам не безгрешен.
Старик дернулся было ответить, даже привстал на локте, глядя на сына ввалившимися, темными от скорби и гнева глазами, но тут вдруг под самое окно подкатила машина, та самая, буксовавшая, и раздались настойчивые фанфарные звуки сигнала.
— Все, батя, поехали — почтарь.
Анатолий грузно поднялся, поддернул штаны, засуетился, забегал по избе, хватая вещи и стягивая их в одну кучу, поближе к выходу.
— Батя, подъем!
Старик откинулся на подушку. Упрямое мстительное чувство росло в нем, превращаясь в смутную, как догадка, радость: вот она, минута, когда докажет он сыну, кто есть кто, кто над кем и чья тут воля.
— Батя, кончай ночевать!
Старик еще чуть помедлил, смакуя про себя, предвосхищая новый поворот дела, уже чувствуя облегчение от обретаемой вновь чуть было не утраченной свободы, помедлил и сказал нарочито медленно: