День милосердия - страница 70
— Ты, Анатолий, раз уж собрался, поезжай. Ага, езжай один, а я туто-ка останусь. Этак-то будет лучше для нас обоих.
Он отвернулся к стене и даже перевернулся на бок, подложив ладони под голову, дескать, разговор окончен, буду спать.
Анатолий онемело замер, плюнул в сердцах и, решив не обращать на слова старика внимания, подхватил оба чемодана, вышел в сени, пнул дверь. Вернувшись, он перевязал мешки, взял ружье, узел с мягкими вещами и уже от двери, едва сдерживаясь, прокричал:
— Вставай, одевайся, а то силой подыму.
— Скурки детишкам, шубки, шапочки пошейте, — откликнулся старик, сладостно сглатывая горькую горячую слезу.
Анатолий скрежетнул зубами, выскочил вон из избы. Когда он вернулся, старик все так же лежал лицом к стене. Анатолий остановился над ним.
— Ты же отец мне, — чего ж ты измываешься надо мной? Машина ждет. Слышишь?
— Езжай, Тоха, езжай. Не жизнь нам вместе, буду здесь, — пробурчал сквозь слезы старик. — Не со зла, а так. Не поеду и все, — капризно закончил он.
С тяжелым вздохом Анатолий скрестил руки на груди, отошел к столу. Подумав, он выпил остатки водки, не закусывая, лишь выдохнув и потеребив свой мягкий широкий нос, подтянул ногой табуретку, сел возле старика.
— Батя, ты что, спятил?
Старик молчал, и Анатолий принялся его увещевать:
— С таким трудом отпросился с работы, приехал за тобой, как за человеком. Заботу об тебе проявляю, к себе беру. Как же так, батя? Ты же не враг мне. Имей совесть в конце-то концов, там же человек сидит, ждет, у него же служба.
И как бы в поддержку его словам, за окном настырно, раздраженно прогудело несколько раз.
— Слышишь? Кончай дурака валять, давай подымайся!
Старик отнял руку от глаз.
— Тоха, сынок, оставь меня тут. Я приспособлюсь. Просто богом молю — оставь.
— Батя, не городи хреновину. Вещи уже погружены.
Анатолий потыкал его в плечо, и, видно, тычки эти были и в самом деле грубыми, слишком бесцеремонными. Старик вздрогнул, резкой отмашкой откинул руку сына, прошипел сквозь напавшую вдруг одышку:
— Не трожь! Не трожь, Тоха, отец я тебе! Руки не распущай!
— Да ты чего взбеленился? Кто тебя трогает?
Старик неистово погрозил ему пальцем.
— Норовишь, так и норовишь!
Анатолий уставился на него выпученными студенистыми глазами, лицо его стало сереть, затряслись щеки, запрыгали губы, и он сбивчиво, с присвистом, задыхаясь почти как и старик, сказал:
— Долго ты еще будешь надо мной измываться? Сколько можно терпеть! Ты мать угробил и меня гробишь. Всю жизнь, всю жизнь, вот с таких пор, сколько помню себя — гадство!
Он вскочил, отбросил табуретку, она отлетела, ударилась об ножку стола. Анатолий забегал от окна к окну, наискосок через всю избу, повторяя: «Гадство! гадство! гадство!»
Старик лежал вполоборота к нему, уставив взгляд в потолок, вроде бы равнодушный, глухой к тому, что говорил сын, но по дергавшимся глазам его, по жадно приоткрытому шевелившемуся рту видно было, как чутко ловит он каждое слово сына и ждет, ждет чего-то…
— Из-за тебя тележку катаю, из-за тебя в люди не вышел, — наставив на старика палец, прокричал Анатолий. — Ты все, ты!
— Ну-ка, ну-ка, — старик живо приподнялся, словно именно этих слов и ждал, — ишь, отец во всем виноват. В люди не вышел, тележку катаю, — кривляясь лицом, подмогая себе ломающимися руками, передразнил старик. — Глаза у тебя завидущие, потому и катаешь, поганец ты этакий! Не по уму норовишь иметь — по нахрапу.
Он махнул болтанувшейся, словно развинченной рукой:
— Не поеду никуда и не трожь меня. Деньги… — Нервно, торопясь, он полез в карман, матюкнулся, завязнув на миг в тесной глубине, вывернул деньги, швырнул пачку не глядя через плечо. — На, бери! А попрекать меня, винить — не в чем и не за что. Слава богу, все тебе дадено: руки-ноги и голова, промежду прочим, а уж как имям распорядился — твоя беда.
— Ну так вот, батя. — Анатолий перевел дыхание, растер грудь с левой стороны. — Я тебя жалел, а раз так, теперь скажу. Сколько помню себя, с войны самой тыкали мне тобой в глаза, все пути мне были перекрыты. Другие пацаны в пионеры, в комсомольцы, посылки для фронта собирают — мне и это не дозволялось, как же, отец в плен сдался, не подходи близко, измараешь! Потом зазывали, да уж все, кончилась охотка. У других за убитых, за тех, кто в армии, на фронте был, пенсия шла, а нам с матерью — шиш на постном масле, ни копья. Идите, гуляйте, ваш хозяин на немчуру работает. Сколько мать намучилась, надергалась — это тебе известно?