Дети разбитого зеркала. На восток - страница 24

По его рисунку был изготовлен и установлен (в Меде, а не в Инфламмаре) небольшой печатный станок и вскоре Джеди сделал на нём один-единственный оттиск награвированного портрета, так нужного Принцу. Медную же доску, с которой печаталась гравюра, тщательно завернул и спрятал в своей комнате.

— Это он? — рука Принца тянулась к ещё не просохшему листу, подушечки пальцев ласкали едва уловимый рельеф штрихов, разбросанных по бумаге. Из линий и пятен складывалось лицо, в котором Ченан пытался прочитать ответ на ему одному ведомый вопрос.

— Не совсем. Если быть точным, это его зеркальное отражение. Лицо, что я запомнил, а потом нарисовал и вырезал на доске, ты можешь увидеть, приложив этот лист к зеркалу.

— И что изменится?

Джеди пожал плечами.

— Правое станет левым, левое — правым. Во всяком случае, впечатление не то же самое, есть нюансы. А у меня из-за этих мелочей ощущение, будто вышел портрет какого-то другого человека.

Принц разыскал зеркало.

— Тебе следует отдохнуть, мой Джеди. К тебе приходят странные мысли. Но работа прекрасная. Ты лучший из художников, друг мой. Я вижу, что это Он.

Джеди незаметно ушёл. Он и в самом деле устал. Перед глазами медленно плыли, извиваясь, змеи зелёного огня.

Крик павлина. Медленное пробуждение. Энтреа оставляет постель для нового дня. Его ждут умывание, завтрак и книги, приготовленные матушкой. Очень необычные книги. Но и его нельзя назвать обычным ребёнком. В свои тринадцать лет Энтреа разумнее многих взрослых, и душа его знакома с далеко не детскими страстями. Матушка гордится им. Матушка живёт для него. Она — его единственный друг (ровесники только забавляют Энтреа), его наставник и воспитатель.

Отец надолго уезжает из дома. Дорога благосклонна к нему и торговля процветает. И дом полон дорогих и красивых вещей, но также он наполнен тишиной, зеркалами и шелковистым сумраком. И это радует Энтреа. Он не любит яркого солнца и громких голосов. Он не любит глупых и грубых людей. Он способен не любить очень сильно.

И тогда Энтреа становится опасен.

Он и сам пока ещё не знает, насколько.

А матушка знает. Матушка всё про него знает. Вот и сейчас в искусно подведённых глазах госпожи Ифриды, таких блестящих и таких больших на удлинённом белом лице, светится знание того, что сон, посетивший минувшей ночью ложе мальчика, не был обычным сном.

— Он звал меня, — говорит Энтреа, — не вслепую, как раньше. Он меня видел. Я должен идти, благословишь ты меня или нет.

— Что ж, — лицо матушки затуманивается, но голос тих и нежен, — значит, пришло время. Думаю, мы всё делали правильно и ты готов исполнить предначертанное. Но скажи, догадываешься ли ты о том, что тебя ждёт?

— Нет. Но в любом случае не могу жить так же, как прежде. Голос судьбы позвал меня, и нет другого пути.

Госпожа Ифрида кивает.

— Да. Пусть поможет тебе богиня.

Энтреа неожиданно улыбается:

— Не слишком ли я стар, чтобы поручать меня заботливой Энане, пекущейся о младенцах?

Глаза госпожи Ифриды становятся строгими.

— Кто здесь говорит об Энане?

— Перестань, всем известно, куда ты уходишь вечерами. Скажи, ведь ты не из последних жриц её тайного культа?

— Из первых. Но Энана здесь ни при чём. Пойдём. Я кое-что тебе расскажу, прежде чем ты нас покинешь.

И госпожа Ифрида ведёт сына сквозь шелковистый сумрак просторных и тихих комнат, заполненных зеркалами.

Где-то кричит павлин.

Старый священник растерянно озирался в человеческом водовороте, грозившем смять и растоптать его, как того беднягу, на чьей пятерне он только что поскользнулся. Остального, к счастью, увидеть не пришлось, так плотна была толпа и так неумолимо её движение, вынесшее священника к высокому помосту, с которого далеко вокруг разносился голос худого человека в красных лохмотьях: