Дневник 1919 - 1933 - страница 27
С большим интересом читаю «Огненного ангела». Вечером была Linette. Она хотя и в безумном страхе, что кто-нибудь увидит её, идущую ко мне, но теперь охотнее соглашается на посещение меня.
Самойленко известил меня, что Волков прислал телеграмму Башкирову, прося поскорее прислать меня в Чикаго, ибо Campanini при смерти и есть тенденция отложить оперу. Так как я с Башкировым не разговариваю с тех пор, как он, в ответ на мои просьбы о маме, вёл себя дураком, то я позвонил его секретарше. Однако Башкиров пожелал лично прочесть мне в телефон телеграмму, за что я холодно его поблагодарил, которая действительно требовала моего немедленного выезда в Чикаго. Тогда я позвонил в Чикаго Волкову (семь с половиной долларов) и вполне отчётливо слышал его голос на расстоянии тысячи миль. Волков сказал, что Кампанини лучше, но что мою оперу действительно хотят отложить до будущего сезона, так как певцы запоздали из Франции и весь план сезона перепутался. Я сказал, что сделаю Волкову подробное объяснение письмом, а через три дня просил его телеграфировать, надо ли мне ехать. А ехать мне определённо не хотелось, ибо раз певцы ещё не начали учить, то значит до постановки далеко, а раз Кампанини болен, то всё равно ничего не добьёшься. А между тем - тут Linette!
Вечером был у Фокина, который недавно приехал в Америку и очень мил, а вернувшись от него писал длинное письмо Волкову, объясняя главную истину: что, не ставя оперу в этом сезоне, они теряют право на следующий.
Видел Наеnsel`я, приехавшего из Чикаго. Он настроен отлично, говорит, что все в Чикаго очень заинтересованы моей оперой и только жаль, что выходит заминка. По его словам, Больм советует мне не приезжать: только изнервничаюсь: наговорю зря всем дерзостей. Совет, обратный вчерашнему. Haensel очень удивился, что мой нью-йоркский recital дал двести пятьдесят долларов убытка, и сказал, чтобы я не торопился с возмещением ему расходов, а наоборот, устраивал бы новый, на который он мне открывает кредит.
Вечером была Linette.
Утром пошёл на репетицию «Прибауток» Стравинского, которые Janacopulos репетировала с оркестром в восемь человек для первого исполнения в Нью-Йорке. Я помню, как их играл Стравинский ещё в Милане в 1915 году, по рукописи, и они мне тогда очень понравились. Теперь я с большим интересом слушал их на репетиции и по мере возможности помогал оркестру разобраться в них. Многое звучит прелестно.
Вернувшись домой, нашёл две телеграммы, одну от Больма, гласящую, что Johns объявил об отмене моей оперы, и кончающуюся нервным восклицанием: «I am disgusted»[28]; другую, более спокойную, от Волкова, что он употребит всё своём влияние, чтобы поговорить с финансовыми директорами. Так как я дал ему веский, как мне кажется, материал, то я верю в этот разговор.
Вечером настроение у меня было так себе и Linette повела меня развлекать в кинематограф.
Janacopulos уехала петь в Бостон, Сталь сидел один с кашлем на своём Stater Island. Я провёл с ним очень приятный день в неспешных разговорах, кайфе и прогулках по острову. Переделал для фортепиано скерцо из «Трёх апельсинов», как одну из частей сюиты, которую я хочу сделать из этой оперы для фортепиано, а позднее, может быть, также для оркестра.
Вернулся в город, где нашёл толстую пачку писем, одно хуже другого. Johns и Кан объявляют, что опера будет отменена на будущий сезон. Поговорив c Haensel'ЕМ, который больше меня опечален событием (у меня настроение злое и боевое), я запросил Johns'а, хорошо ли он прочёл контракт, откладывая оперу на будущий сезон. Haensel говорит, что нажимать на них следует изо всех сил, и даже с адвокатом, но лучше не доводить до суда, ибо указать точный размер убытков трудно.
Вечером хотел видеть Linette, но она была занята. Самойленки тоже.
Так как настроение было нервным и ничего делать не мог, то пошёл в кинематограф.
Писал маме длинное письмо через Константинополь. Получил, наконец, обратно от переписчика мою партитуру «Трёх апельсинов». Перелистывал её с любовью, но увы, неужели она отвержена до будущего сезона? Так суждено всем моим сценическим произведениям срываться перед поднятием занавеса («Маддалена», «Игрок», «Шут», «Апельсины»), как суждено срываться всем моим весенним романам.