Дневник возвращения - страница 27

>Краков, 23 октября 1997.

Двенадцать раз в году — по одному месяцу.

Четыре раза в месяц — неделя.

Семь раз в неделю — день.

Час — целых двадцать четыре раза в сутки.

Жизнь — всего лишь раз в жизни.

В этом и состоит диспропорция.

>Краков, 22 ноября 1997.

У профессиональных нищих ужасный стиль. Ничего странного. Им приходится сидеть целый день и изображать судороги отчаяния. Их стоны столь же фальшивы, как игра плохого актера.

Однако это никого не коробит, и публика — в этом случае прохожие — приходит в умиление от этого дурного театра. Из чего следует, что, невзирая на уровень представления, публика хорошо реагирует, если получает возможность растрогаться, сопереживать, заинтересоваться темой. Форма для публики не так важна, как содержание. В случае театра нищих форма вообще не влияет на содержание, поскольку умиление прохожих от их собственной доброты действует самовозбуждающе, и потому гарантировано. Впрочем, мало кто разбирается в форме, то есть способен отличить истинную экспрессию от фальши. Интерес зрителя к форме вторичен, а самая широкая публика, именно та, о которой мечтает, хоть и втайне, любой театр, формой не интересуется вообще. По той простой причине, что не отделяет форму от содержания, и понятие «форма» ей вообще незнакомо.

Я пишу: «мечтает втайне», потому что театр зачастую делает вид, что публика ему безразлична. Что означает — ему в самом деле совершенно безразличны потребности публики, зато всегда далеко небезразличны ее аплодисменты. Есть в этом определенное противоречие, и потому театр вынужден притворяться, что аплодисменты ему тоже безразличны.

Театра, который не желал бы нравиться публике, еще не изобрели. А если и изобрели, то он должен называться иначе — «лаборатория», «мастерская», «исследовательский центр», — и порой он действительно так называется. Тогда получается честнее, и дело обходится (более или менее) без притворства. Но вообще-то театр желал бы поймать двух зайцев: ощущать себя художником самобытным, «самореализующимся» и независимым, но одновременно — несмотря на это — получать аплодисменты от публики, которой он пренебрегает, и пренебрежение свое выражает тем, что не считается с потребностями зрителей. Пришедшей из девятнадцатого века концепции ничем не ограниченного, одиноко гениального художника и ничего не понимающей толпы можно без конфликтов следовать в поэзии, искусстве по своей природе отшельническом и способном обойтись без общественного финансирования. Клочок бумаги ничего не стоит. Но театр — искусство коллективное и стоит немало. Театр, пренебрегающий публикой не просуществовал бы долго, если бы не дотации — государственные, муниципальные или поступающие от различных культурных и благотворительных фондов. Под их покровительством театр неограниченной гениальности может заниматься чистой формой, не умирая с голоду. Пожертвования он принимает без всяких угрызений совести, ибо убежден, что имеет на них полное право. Почему? Потому что уверен в своей безграничной ценности, и нет такой суммы, которой бы он не стоил. Сколько бы он не получал, этого всегда слишком мало, и он чувствует себя недооцененным. Подобная позиция невозможна без мании величия или не может к ней не привести.

Притворяться, что публика нам безразлична, в большей или меньшей степени нелегко — в зависимости от функции, которая в театре выпадает на нашу долю. Труднее всего актерам, поскольку они принимают публику, как говорится, «на грудь», контактируют со зрительным залом лично, персонально, физически. Так что можно считать, что даже наиболее «самореализовавшийся» актер, если публика его не принимает, чувствует себя довольно неловко. Режиссерам легче, они — если захотят, хоть это и редко случается — могут вообще не выходить к публике. Сценограф почти никогда не должен, а уж критики вообще не должны.

И все же какие никакие аплодисменты, какую-то поддержку, а не только самозабвенность, самостояние и самоотречение, театру необходимы, даже если он называется «лаборатория». Так называемая нормальная публика здесь исключается, приходится искать какую-то другую. К счастью, театр, это уже не только театр; с течением временем и с изменением обстоятельств возникли, расплодились и разрослись институции паратеатральные, а их персонал — вследствие демографического давления — стал довольно многочислен. Он состоит как из добровольцев, так и обладателей дипломов разнообразных школ и факультетов — театральных, театроведческих, а то и вовсе не имеющих отношения к театру, которые профессионально включаются в систему, но необязательно в сам театр. А система существует и — согласно закону Паркинсона — трудится над самосохранением и разрастанием. Ревизия театральной ситуации или — Боже упаси — ликвидация театра в его нынешней форме, не в ее интересах; такой театр — это и смысл, и основа ее существования. Будучи административно-академической по своему происхождению, зародившись из смеси теории и администрирования — в его чистой форме, эта система прекрасно себя чувствует, а бесконечное теоретизирование по ее поводу доставляет ей истинное удовлетворение, не говоря уже о выгоде. Впрочем, процветанию системы способствует и эпоха, которая все реже задает вопрос «что?», а вопрос «как?» все чаще.