Дом вампира и другие сочинения - страница 66
Когда через много лет после смерти Уайльда Бози обнаружил эти письма, скрытая ненависть вновь вырвалась наружу. Он сравнил Уайльда со старой шлюхой, умоляющей о сочувствии. Оба мужчины порой проявляли злобность и истеричность, свойственные женщинам. Такое поведение весьма характерно для гомосексуалистов. Дуглас прожил достаточно долго, чтобы раскаяться в том, что осквернил свою любовь. Единственным оправданием для Уайльда является предположение, что в последние годы он был не в себе. «Любимых убивают все». Кто не помнит этот отчаянный возглас? Думал ли Уайльд о себе и Бози, когда писал эти строки? Несмотря на взрывы эмоций, легенда об их любви переживет непристойные ссоры. Так же как их произведения переживут (если что-то вообще переживет) следующий ледниковый период.
Когда Уайльд умер, Дугласа не было рядом. Росс убедил его, что болезнь пустяковая. Когда новость дошла до него, Дуглас немедленно поспешил в Париж. Именно он оплатил похороны Уайльда на кладбище Баньо. Впоследствии Уайльд был перезахоронен на Пер-Лашез в тени Монмартра. Росс и сын Уайльда Вивиан перенесли бренные останки на кладбище, где покоится прах Генриха Гейне. Дуглас при этом не присутствовал. Рана от предательского удара ножом в спину еще болела.
Поскольку Уайльд и Гейне, мой любимый немецкий поэт, никогда не встречались во плоти, я взял на себя смелость представить друг другу их призраки[62]. Уайльд, как и Гейне, принадлежал к угнетенной расе. Оба оказались отверженными среди соотечественников. Оба умерли в изгнании. Возможно, по ночам, под всхлипы ветра, два призрака ведут беззвучные беседы.
Источник: Robert Warwick
Алистер кроули
«Исповедь» (фрагменты)
I
Однажды — думаю, в начале 1915 г. — я сидел на верхней площадке автобуса <…> погруженный в собственное тщеславие. Из Англии мне прислали подборку вырезок, в которых меня именовали величайшим поэтом, философом, мерзавцем, альпинистом, магом, дегенератом и святым всех времен. Я думал о том, что в них не сказано и половины — как в истории о посещении Царя Соломона Царицей Савской.
Легкое прикосновение к плечу вывело меня из состояния задумчивости, в котором признательность перемешалась с разочарованием. Голос извинился за беспокойство. Его обладатель, увидев вырезки с лондонской «шапкой», решил, что читающий их как минимум говорит по-английски — в городе, где романтика изъясняется на идише. Если так, спросил он, стою ли я за честное отношение к Германии и Австрии? «Да», — ответил я. Я часто Думал, что немцы и австрийцы были бы куда лучше, если мелко покрошить их в суп, но не стал говорить об этом собеседнику, поскольку интуиция приучила меня к осмотрительности. Незнакомец, с чисто ирландским добродушием назвавшийся О'Брайеном, сказал, что выходит на 37‑й улице, но если я буду любезен взять его визитную карточку, готов продолжить беседу у себя в конторе. <…>
Я отправился к О'Брайену, но его там не было. Думаю, я его больше не видел. Контора оказалась редакцией еженедельника «Fatherland». К моему изумлению, обо мне там знали, кажется, всё. О'Брайена заменяло необычное создание — наполовину крыса, наполовину кролик, если я что-то понимаю в зоологии, — по имени Джозеф Бернард Рети[63]. На эту Божью тварь я смотрел со смешанными чувствами, склоняясь к пессимистическому атеизму, особенно когда узнал, что передо мной светоч Поэтического общества — как любой в Нью-Йорке, кто мог сплести вместе дюжину слов без мелодии и смысла. (Вообще он был довольно славным малым).
Должен признаться, я не знал, как с ним разговаривать. Быстрота еврейской смекалки подсказала ему, что я пришел к хозяину, за которым он послал с помощью загадочных жестов, составляющих подлинный язык евреев и других человекообразных. К моему удивлению, хозяин узнал меня и бросился навстречу с протянутыми руками, выпученными глазами и ртом, выражавшим запоздалое раздумье. Человека звали Джордж Сильвестр Вирек.
По-своему, я восхищался им. Он обладал необыкновенным даром вызывать у большинства людей инстинктивное отвращение, похожее на ощущение при взгляде на жабу. Он низок и труслив до психологически необъяснимой степени, однако его трусость настолько скрыта хитростью, что он способен до конца идти к безнадежной цели. Рискуя вызвать бурю возмущения, я считаю его, в основе своей, храбрейшим из храбрых. Он все время пускается в бегство, но никогда не забывает «сразиться в другой раз». Однажды он хвастался, что приходится внуком первому германскому кайзеру, от его союза с актрисой Аделью (так — В. М.) Вирек. Заявление уязвило Америку в два самых больных места. Оно утверждало превосходство и игнорировало приличия. Вирек попытался загладить свою похвальбу, но я уверен, что в глубине души он при каждой трудности утешал себя, тайком говоря: «Я не из отбросов, как эти американцы».