Дорога в Рождество - страница 10

«Алешенька! Я каждую минуту думала о тебе, я хотела убежать из больницы и приехать к тебе, где бы ты ни был. Но это было опасно для жизни нашего ребенка. И я терпела… Знаешь, я его уже люблю! Он будет похож на тебя…»

Письмо выпало из рук. Какой ребенок? Никаких отцовских нежных чувств Алексей не испытывал. «О чем она думает? Разве время сейчас заводить ребенка? И как она может его любить, так любить, что не подумала о том, как мне нужна ее поддержка?» Растерянность, обида, недоумение — все эти противоречивые чувства, как ручейки, сливались в одну реку, именуемую «Я»: «Я не хочу ребенка. Я не готов к этому. Я хочу, чтобы Наташа заботилась только обо мне. Мне ребенок не нужен!»

— И я, дурак, написал ей, что нам сейчас не время заводить ребенка. Мол, и без него сплошные проблемы. Посоветовал сходить к врачу и решить все так, как решают разумные женщины. — Алексей замолчал, не глядя в глаза Галины Петровны.

— Так вот и написал? — Впервые в ее голосе послышался испуг. — Так ведь грех-то какой!

— Грех, тетя Галя. Это я сейчас знаю. А тогда думал — просто решение проблемы.

— Ну, а Наташенька-то твоя что же? Поди, не послушалась?

— Не послушалась.

Он замолчал. Боль в душе была такая, будто все произошло вчера. Наташа тогда прислала еще одно письмо.

«Алешенька, любимый. Тебе там, наверное, очень плохо. Так плохо, что ты сам не понимаешь, что мне посоветовал. Ведь это наш ребеночек — твой и мой. Ведь это частичка наша, человек маленький! Я даже не верю, что эти жестокие слова написал ты…» Каждое слово письма было проникнуто ее болью, ее слезами. Ее любовью к нерожденному еще ребенку.

Алексей был растерян. Впервые жена не соглашалась с ним, настаивала на своем. Что руководило его поступками? Ревность, мужское самолюбие, избалованная гордыня? Этого он не знал. Точнее, об этом он не думал, когда написал Наташе, что знать ничего не хочет об этом ребенке. Что если она хочет жить по-своему, то он не намерен ей мешать. Она может считать себя свободной и устраивать свою жизнь без него.

Больше Наташа не писала. Писала тетя Валя, пытаясь достучаться до его сердца и разума. Писала о том, что Наташа стала совсем бледная, а под глазами черные круги. Беременность протекала тяжело. Алексею было жаль Наташу, но он не писал ей. Ему казалось, что проявить слабость, нежность, жалость будет «не по-мужски».

Через полгода тетя Валя написала, что Наташа родила мальчика и назвала Сережей. А еще через месяц — что Наташе очень трудно материально, помогать некому. Поэтому та вынуждена была сдать квартиру и уехать в деревню к матери.

— С тех пор я о них ничего не знаю. Знаю, что был не прав. Да поздно уже.

— В церкви-то каялся?

— Каялся. А на душе все равно камень.

— Едешь-то к ней? Или куда еще?

— К ней поеду. Да только, может, не простит она меня. А может, у нее семья другая. Тогда мешать не буду.

— А куда пойдешь-то тогда?

— Да не пропаду. У нас бизнесмен один сидел недолго. Что-то с бухгалтерией у него не так вышло — посадили. Так он меня к себе на фирму звал работать, в автосервис.

— Ну, Бог даст, не пропадешь. А только если любит она тебя, то ждет… Давай-ка, ляг, поспи немного, — улыбнулась тетя Галя.

Она прибрала со стола и тоже прилегла.

Алексей задремал. Это был тот неглубокий сон — дорожный, который навевается стуком колес и легко прерывается то лязгом вагонных дверей, то криком диспетчера на какой-то станции.

Просыпаясь, Алексей снова и снова вспоминал события своей жизни — то самые радостные, то страшные. О будущем ом старался не думать. Вагон тихо покачивался на стыках рельсов. Лампа тускло горела под самым потолком, и ее свет проникал под закрытые веки. Свет был желтый, теплый, и казалось, что это солнечные лучи мягко скользят по земле, усыпанной осенней листвой. Качели раскачивались, мерно поскрипывая. Они взлетали все выше и выше, и приходилось зажмуриваться, потому что солнце светило прямо в глаза. Алеше казалось, что он летит в самое небо, как птица. И было весело и немного страшно. Совсем немного — ведь папины руки, раскачивавшие качели, такие сильные. И Алеша смеялся от восторга, от того, что небо — рядом и папа — рядом. И папа смеялся: «Лети, Алешка!» Но вот папин смех становился все дальше и тише… И папа исчезал. А качели качались все слабее… Они останавливались, и Алеша беспомощно оглядывался вокруг — такой маленький посреди незнакомого парка… И ковер из листьев уже не радовал красотой, а свет осеннего солнца был холодным…