Два детства - страница 10
Перед сном Микитка рассказал про солдата, который остановил свадебный поезд тем, что поставил меж ног дугу вверх концами, отчего все лошади выпряглись. Бились, бились мужики — ничего поделать не могли. Захлестнут дугу в гужи, засупонят хомут, а она «шшелк и кверху шарагами!». Пало кому-то в голову угостить солдата. Выпил он рюмку — дуги смыганули в гужи, свадьба трень-брень и, на тебе, поехала!
Бабушка стучит по брусу полатей, спрашивает:
— Славильщики, лбы-то на ночь крестили ли?
Мы и забыли помолиться. Торопливо крестимся в передний угол, а там на божнице новое полотенце, и горит тоненькая свечка. Помолившись, расстилаем на печке онучи, чтоб за ночь набрались жару, укладываемся спать.
Бабушка тоже начинает молиться. Она подняла остроносое лицо к божнице, руки безвольно сложены на груди. Кажется, что она застыла, что ее нет в избе, что подбирает молитву, с какой лучше начать. Губы беззвучно шевелятся, но вот побежал торопливый шепоток: слышу, как она упоминает «раба божия Павла-воина и деток его», просит не оставить милостью, отворотить «стрелу каленую», спасти из огня-полымя кормильца-добытчика.
Где отец, какая война, почему тревожно молится бабушка? На карточке отец с «сашкой», сильный и веселый. На коне он всех одолеет, но бабушка опять просит икону: «Защити и помилуй…» Видно, страшна война, когда бабушка вот уж сколько молится.
Просыпаемся рано. Не лежится на полатях. Терпения больше нет! Обуваемся в горячие онучи, выбегаем на крыльцо. Редки еще огоньки по нашему краю, но скоро их станет больше — этих манящих глаз зимней ночью в деревне.
Пора отправляться. Для распева поем дома. Бабушка что-то шарит в шкафу и, когда мы допеваем, дает по конфетке, говорит, куда зайти непременно, да чтоб пели важненько.
Хорошо бежать по заснеженной улице зимой! Смотрят на нас избы светлыми глазами окон, окуривают первым утренним дымком из печных труб и ждут не дождутся, когда мы в темных сенях нашарим скобку.
Мороз не велик, а стоять не велит. На мирской работе и топорище в поту.
Завтра крещение. Сегодня, как только мороз приотпустил, общество делает ердань[16]. На пруду, за мельницей, народу, как мурашей в горшке. Расчищают площадку, пробирают ход с берега: хоругви по суметам не таскают. Работающих сменяют случайно зашедшие, лопаты переходят из рук в руки. Кто приморился, отходит в сторонку, «приспустить парок», подзадорить сменившего веселой шуткой или острым словом, как шилом.
— Марковей, суй лопатой веселей!
— А ты, Сидор, что лопату-то, как девку, оглядываешь?
— Девку-то выбираешь, как лопату али по любви?
— Любить люби, а собрался жениться — гляди.
— А ну, тормозовские, покажем лежебочинским!
Могут ли женщины остаться в стороне, не подсыпать в этой шутейной перепалке пороху в общий заряд.
— Нечего призводиться над нашими мужиками: и так им тошнехонько, что каждую зиму штаны не сходятся!
— Филька, не сватай тормозовских девок: они целоваться не умеют!
— Наша девка поцелует в промежганье — до покрова не забудешь!
Расчищена площадка. Под смех, под шутку-прибаутку одолели миром работу.
— Пока перемешкалось дело, по цигарке изожгем да опять почнем. Ребятишки, сбегайте за Михеем Астафьевичем. Пора, мол, ердань присекать.
На другой день от церкви шествие черным потоком сливается с бугра к реке. Студененько сегодня, но все в центре шествия без шапок, иконы прихвачены полотенцами.
Во льду вырублен большой крест, пока не заполненный водой, кругом вморожены молодые сосенки. Толпится народ, настроение торжественное.
Начинается освящение. В основании креста — широкая ледяная чаша. Плотный человек без шапки, в черненом полушубке, поярковых пимах, бьет ломом в дно чаши, и выпрыгивает оттуда кудрявый, булькающий столбик воды. Заполняется чаша, светлый поток растекается по кресту. Поп читает молитву, опускает крест в воду. Народ набирает в бутылочки «святую воду», ломает сосенки и расходится по домам.
Эх, нет в живых Ивана Поликарповича… Нет теперь мужика ему под стать: на семерых лошадях один зимой по сено без шапки ездил! Воз накрячит — бастрик[17] гнется, передовики[18] рвутся. Ни одну ердань не пропускал. Привезут его в кошовке в тулупе голого. Распахнется, станет на веник, выльет на себя ведро «святой воды», падет на лошадь и домой.