Две строки до востребования - страница 26

— Какая ты красивая! — расширив глаза, протянула Леночка. И побежала в переднюю. — И я надену белые туфли! — донеслось оттуда.

Ни с какой стороны не ожидал сейчас Костя опасности. А напрасно. Причина для тревоги у него должна была возникнуть, как только сестра побежала надевать туфли. А он не обратил внимания, расслабился. Стоя возле отца, с интересом наблюдал, как тот отыскивал нужную запись, потом отец нажал блестящую клавишу, и откинулась крышечка со стеклом. Аркадий Федорович вставил кассету в гнездо, и только собирался утопить следующую клавишу, как распахнулась дверь и вошла Лена. В руках она держала черные Гринькины ботинки.

— Чьи это? — обведя всех недоуменным взглядом, спросила она.

После того как умерла бабушка, Гринька уже четвертый месяц жил у матери. А привыкнуть к ней так пока и не мог. Звал он мать просто Валя. А если был чем-то недоволен, то говорил совсем как посторонней — Валентина. Мать на такое обращение сердилась. Ей нравилось, когда он называл Валя. Подружкам так объясняла:

— Для мамы-то я молода ему. Нехай братом числят. Вон какой вымахал! А в свои тридцать два я еще шикарную жизнь устрою.

Но что-то у нее не устраивалось. Не раз Гринька видел ее печальной, а то и плачущей. Или, наоборот, слишком веселой (в такие минуты от нее пахло вином).

Вот и сейчас, едва вошел в комнату, почувствовал запах спиртного. Или показалось? Покосился на мать. Распустив медно-красные волосы, она сидела перед зеркалом, что-то мурлыкала под нос и накручивала пряди волос на бигуди.

— Снова тяпнула? — грубовато спросил Гринька.

Мать не обиделась. Повела на него зеленоватыми блестящими глазами, засмеялась:

— Ах, милиционерик ты мой! Все-то видишь, все-то слышишь. Ну, приняла стаканчик, не отпираюсь. Что за беда! Веселюсь, как умею. На свои. Не украла. Кто запретит? И ты, Гриня, не попрекай меня. Ни в чем я перед тобой не виноватая. А если стаканчик приняла…

— Часто принимать стала.

— Так жизнь, Гринюшка, у меня такая. Как шуба горелая — ни тепла, ни виду. Крутилась-вертелась, сеяла-веяла, а что осталось? Шиш.

У Гриньки уже готово было сорваться с губ: «Сама и виновата», но, взглянув в ее сторону, увидел в зеркале, что по щекам матери текут слезы. Он подошел к ней, тронул за плечо.

— Валя, ну чего ты? Смеялась, теперь плачешь…

Не закрепленный резинкой, как живой, раскручивался медный локон волос. На стол упала жестяная трубочка. Мать вздохнула и вытерла слезы ладонью.

— Не буду больше. — И попробовала улыбнуться.

— Вот видишь, — удовлетворенно сказал Гринька, — чего плакать-то! Смотри, какая красивая ты. Я бы первый в тебя влюбился.

— Сердешный ты мой. Кровинушка. — Она притянула сына к себе и снова, кажется, готова была заплакать. — Что в ней, красоте-то? — всхлипнув, сказала она. — Тревоги девичьи да погибель.

— А сама кудри накручиваешь! — не удержался Гринька.

— Кабы не красота моя, может, и была бы я счастливая, — оставив без внимания ехидное замечание сына, качнула мать головой. — Через красоту свою и терплю, обежало меня счастье сторонкой…

Гринька наморщил лоб. Сразу и не возьмешь в толк, как это и почему. Вспомнились горькие бабушкины вздохи: «Валентинка-то что послаже любит. Извертелась. В ухи ей всякого-такого нашепочут — она и верит. А Митя — степенный, цену себе знал. А главное, напередки далеко ушел. Мало техникума — в институт записался. Днем — на работе, вечером — за книжками. А Валентинка — даром что и ты уже народился — все по своим подружкам. Как незамужняя. Нет чтобы за Митей по учебе тянуться, так ей перво-наперво себя надо было показать. Хвостом покрутить. Докрутилась!»

— Валя, — сказал Гринька, — ты бы записалась в вечернюю школу.

— Рехнулся! — Мать оттолкнула Гриньку. — В мои-то годы!

— Еще и старше тебя ходят.

— Будет! — стукнула она кулаком по столу. — Выучила одного на свою голову! Нашел дурочку, родила ему в девятнадцать, пеленками обложилась, а он ручки помыл да за книжки.

— Сама не хотела учиться.

— Только и учиться было с тобой! По двадцати пеленок на день стирала.

— Валентина! Ты же меня бабушке отдала, мне трех лет не было.