Эшлиман во временах и весях - страница 8

— Мужики, помогите, — взывал Алеков, но мировой парламент безмолствовал.

«Вот, как это происходит, — думал уволакиваемый Алеков, спотыкаясь и не попадая на ноги. — Вот, как чувствует он, единственный, белый, когда его топят. Он чувствовует, что он — есть. А нас, взаимозаменяемых — нет. Нас нет, мужики, и мы топим, топчем, душим — чтобы не знать, что нас нет, — даже и одного на эпоху не терпим.»

Вынесенный в вестибюль, Алеков получил легкую затрещину и оказался перед стариком-швейцаром, услужливо оттянувшим перед ним стеклянную дверь.

— Гениальный, белый, — сказал Алеков и полез в карман за мелочью.

Кукольный старик призовым движением подбородка закинул бороду в рот и принялся ее жевать в ожидании чаевых.

— Ничего теперь не осталось, — пожаловался Алеков.

Тотчас прозрачная дверь вытолкнула Алекова на улицу, и швейцар выпустил бороду. Но Алеков этого не заметил и пошел домой, продолжая рассказывать ему про белого колли. Швейцар не понимал, и отчаявшийся Алеков стал на четвереньки.

Вот такой, — объяснял Алеков, — только белый и маленький.

Алеков вошел в квартиру, едва не наступив на Альму, и увидел деньги, которые лежали на столе смятенной грудой. Вспомнив про тридцать сребреников, он набросился на них, начал яростно рвать, мять, расшвыривать ненавистные купюры — и они разлетались — красивые десятки дамы, рваные пятерки великана и застенчивые трешки Скокова. Шелестящие тени наполнили комнату, и Алеков вспомнил, как пеленал в копирку белого колли. Неслышно подошла Альма, толкнув Алекова вопрошающим носом.

— Бедная моя, — сказал Алеков и зарылся лицом в ее теплую шею. — Только мы с тобой и понимаем, что я наделал. Может быть, еще Скоков понимает. Но ведь нас нет. Это он — был.

Небывалая жалость наполнила алековское сердце. Он вдруг, как картинку, увидал себя, маленького в белой до пят рубашке, и заплаканную мать рядом, и распятие на стене. Но из такой глуби это всплыло, что не поверил Алеков, решил, что по телевизору показывали.

Взгляд его упал на разложенную на столе оккультную рукопись и скользнул по строке: «Вначале была тьма повсюду. Во тьме был свет».

Алеков поверил и заплакал.

Ночью ему снился свет, отражаемый оцинкованными плоскостями, неприятно напоминавшими внутренность рефрижератора. Потом появился и сам Алеков, то ли расплодившийся и заселивший пустоту, то ли многократно отраженный зеркальными плоскостями. Приплюснутый, он метался в оцинкованном пространстве, отыскивая источник света, а когда нашел, то свет был — как дождь.

Алеков проснулся, еще не понимая, где находится, еще свободный, еще отчетливо принадлежащий себе. Чувство это он вынес из сна, в котором разговаривал с отцом, настойчиво спрашивая его о чем-то. Алеков не помнил, ответил ли отец, но решил сегодня же писать исковое заявление с просьбой вернуть ему фамилию Александров.

Это решение укрепило его, помогло подняться и дойти до ванной. Наскоро сполоснувшись, он решил пораньше вывести Альму, чтобы окончательно протрезветь на воздухе и собраться с мыслями. На полу перед дверью он заметил фотографию белого колли с ясным отпечатком своего каблука, поднял ее и обтер обшлагом.

Стояла теплая размываемая рассветом ночь, таяли тени и истончались влажные пятна фонарей. Алеков спустил Альму с поводка и пошел безлюдными дворами к заброшенной строительной площадке. Он продвигался сквозь пустынный набирающий силу свет, легкий и равнодушный к своей судьбе, примиренный с нагромождением крупноблочных построек, словно бы уже не имеющих к нему отношения.

Наконец, он вспомнил о сегодняшнем профсоюзном собрании, на котором взялся зачитать заявление в защиту таких-то, и понял, что непременно расскажет о белом колли и наступившем времени жить вслух.

Алеков испугался, что прозвучит все это глупо, совсем, как вчера в пивном баре, и неизбежно вызовет неприятности, но какой-то новый, властно определявшийся в нем человек, был неуправляем, как зажатая в пальцах вишневая косточка.

Алеков понял, что с этим новым человеком, по всей вероятности, Александровым, ему не справиться, и благоразумно притих, предоставив себя судьбе.