Есть у меня земля - страница 54

«Бог ты мой, и слез-то нет, какая-то я ненормальная, что ли…»

— Здравствуй, Солюшка, — услышала Соля тихий голос. Макрины Осердьевой. — Сумерничаешь?

— Сумерничаю.

— Водичка-то, чай, в котле осталась? И жарок? Сохранился в каменке жарок?

— Сколько хочешь, Макринушка.

— Дозволишь?

— О чем ты спрашиваешь, Макринушка!

Соля вдруг повеселела. Словно угадала Макрина, что тяжело сегодня почтальонке. Трудный вечер выпал. Вот и подошла, несмотря на темный час. Ничего, керосин есть. Правда, пополам с отработкой, но все же светит, видно, где кадушка, где полок. Заправить надо лампу, быстро заправить.

— Спасибо, Макринушка, тебе, — засуетилась Соля, зажигая лампу-семилинейку.

— Тебе, Солюшка, спасибо. Мне-то за че? Прикатилась на все готовое. Седни коровенка моя обезножела, вот и бегала в район за ветелинаром. Уж не обессудь, что не подмогнула.

— Какой разговор. Зола на шшолок в уголке ссыпана, заваришь сама.

— Заварю, миленькая, заварю.

За Макриной Осердьевой пришла Мария Полу-шина.

— Ремезково гнездышко для тебя отыскала, — сказала Мария. — Вот, держи, в горенке повесишь.

Принести в дом ремезково гнездышко — по народному поверью считалось осчастливить хозяина. Редко кому удавалось отыскать в тальниковых и смородинных чащах гнездо ремезка, заброшенное, уже без яичек и птенцов. А вот Мария как-то нашла и не в свой дом доставила «счастье», а в ее, Солин.

Анфиса Колодина принесла закваску. О закваске шел разговор третьего дня, потом Соля и забыла, квашню заводить раздумала, разжилась в районе магазинным хлебом, а вот Анфиса запомнила. Отдав закваску, немного посидела, приложилась даже к стакашку с белой брагой, что особенно удивило Солю. Раньше Анфиса сердце держала на почтальонку, не только обходила стороной дом Соли, но и не здоровалась на улице. А сейчас вот выпила, сказала со смешинкой: «Хорош квасок, да поздноват часок!» И ушла так же незаметно, как и появилась.

Гутя заглянула в ограду.

— Солька, мне поблазнило или ты на самом деле подходила к нашим воротам?

— Подходила, — созналась Соля.

— А че не торкнула?

— Да больно… больно хорошо светилось ваше оконце. Не решилась на беспокойство.

— Интелего! — презрительно сказала Гутя. Почему-то она не любила слово «интеллигенция», и если хотела кого-то уколоть, то говорила «интелего!»

— Повинилась я Матвею во всем, повинилась, как ты и советовала.

— Ну и что?

— Простил. На первый раз, грит, за измену советскому воину-освободителю прощаю. Спасибочки тебе!

— За че?

— Ну, ты ведь меня надоумила признание совершить.

— Повинную голову топор не сечет.

— Вот и он так сказал. А потом поцеловал. Я аж задохнулась: минут па пять! Никакого сравнения с Ферапонтом.

— Болтушка ты, Гутя!

— А, язык ведь свой, некупленный. Ты не пообиделась, что мы в баню-то не пришли?

— Нет, не обиделась. Не пришли так не пришли: хозяин-барин.

— Вот и хорошо, а я думаю, дай сбегаю, все же столько вместе-вместе, а тут порознь. Сама понимаешь, Матвей — хозяйственный мужик. Порядок любит. «Своя, грит, баня есть, давай оттапливать».

— Так оно и должно быть.

— Приходи завтра фотографироваться. Нашшолкаемся, как душа желает!

— Спасибо, забегу.

— А все-таки бабы-то были военные! — со значением сказала Гутя, поднимая вверх правую руку. — Одна санитаркой у них робила, а друга — переводчицей: с одного языка на другой слова перекладывала. У Матвея с Зосей и Барбарой были токо деловые отношения!

— Какие?

— Деловые, — повторила Гутя. — Значит, только дело — война, выходит, а не шуры-муры, как я подумала. Хорошо, что ты меня разговорила ссору заводить. Я ведь шебутная: так дак так, а не так, дак корчагу об пол!

— Вот и ладно, — сказала Соля. — Похорошело у меня на душе-то… Думала, одна осталась, а вот вы подошли… Смотри-ка, смотри, Гутя!

У ворот стояла Сысоевна. Черная кашемировая шаль делала ее похожей на цыганку. Редко, очень редко заходила Сысоевна в дом почтальонки, слишком много горьких бумаг достали за войну руки Соли из почтарской сумки. Слишком много. Хоть и понимала Сысоевна, нет тут вины Соли, но все же, все же…

На душе Соли совсем отлегло: «Ах вы, девоньки-голубоньки-светлушечки… Не забыли, не оставили меня одну в этот тяжелый вечер, не оставили…»