Этюды об ибн Пайко - страница 18

Марин Крусич тяжело дышал, потел и вытирал пот шелковым платком, который вынимал из кармана. «Что я еще забыл сказать? — тревожно спрашивали его слезящиеся глаза навыкате, вертевшиеся как колеса. — Ох, столько есть всего, о чем я должен был сказать, да. Не обижайся, ибн Тайко, — осторожно добавил наконец Марин Крусич, — ты, конечно, совершенно не виноват в этом, но мы никогда не позволили бы никому поработить нас, как вы. Никогда. Ну, да, мы платим туркам налог, харадж, раз в три года, но чтобы они вмешивались в нашу внутреннюю свободу и независимость — никогда!»

Марин Крусич еще раз высморкался. Улыбнулся, чихнул и посмотрел на Сандри, но не таким победным взором, каким посмотрел бы, если бы глаза у него не слезились. Глаза у него горели, но нельзя было понять, отчего этот блеск, от болезни или от его намерения, которое, вероятно, имел еще до приезда, а теперь хотел осуществить, сделав из него настоящее представление.

Когда влашка печально сообщила, что так и не сумела найти ни молока, ни перца, хотя обегала всех богатых соседей, Марин Крусич достал из сумки какой-то мешочек с темно-коричневыми зернами и царственным жестом человека, который может себе позволить эксцентричную выходку, сообщил, что привез им кофе. Он привез его и эмиру-аге, но ему за аспры, а им, вот, смотрите, бесплатно. «Что это такое, вы скоро увидите. Зерна предварительно надо обжарить, потом истолочь и, конечно же, сварить в воде, это ясно». Все это он привез из своих путешествий. И сразу подумал о своем друге ибн Тайко, потому что эта жидкость заставляет людей бодрствовать, а Сандри это будет как раз кстати во время ночной рыбалки. «Турки, которые не употребляют спиртное, с радостью используют эти зерна и готовят из них кофе во время самых торжественных приемов, но я уверен, — кашляя, заметил дубровчанин, — что этот напиток скоро будут подавать в постоялых дворах и харчевнях, а особенно популярен он будет среди тех, кого называют поэтами, потому что в Дубровнике они пишут свои стихи в основном ночью и бродят под луной как лунатики, пьяные от любви и безумия».

В комнате не было слышно ни шума, ни вздоха. И влашка, и ее сын сидели, совершенно изумленные.

Но потом старуха раздула огонь в очаге и стала пытаться сварить подаренный кофе, предварительно раздавив обжаренные зерна в ступке, в которой она обычно толкла горох. Поскольку это продолжалось достаточно долго, Марин Крусич открыл принесенное вино, и они вдвоем с Сандри незаметно выпили его, безуспешно продолжая надеяться, что женщина вот-вот принесет им какую-нибудь достойную закуску.

Слоеный пирог и жареное мясо были готовы только через два часа. Хорошо, что кофе помог им немного отрезветь и понять, что они едят, пока они не начали зазря ругать хозяйку.

«Ты читаешь молитвенник, который я тебе привез?» — вдруг спросил рыбака Марин.

Рыбак покраснел, но теперь у него хватило духу признать, что он не умеет читать.

«Вот это да! Ты, потомок вашего просветителя Климента, не знаешь букв? Ну, ладно, только к следующему моему приезду тебе придется это исправить, чтобы ты мог прочитать вот это своей матери», — быстро проговорил дубровчанин.

«А что это?»

«Рецепт. Мазь от ожогов. Делается на основе воска. Бутылку белого вина вы найдете, сусло есть, а оливковое масло я принесу в следующий раз. На этот раз пусть тебе прочитает священник, но ты лучше поймешь, когда прочтешь сам».

Так вот получилось, что Марин Крусич отблагодарил их за гостеприимство и оставил больше, чем можно было от него ожидать.

И вправду, он оставил больше, чем можно было ожидать. Он одарил их гриппом, но оставил также молодому человеку непонятное беспокойство, которое тот и не пытался объяснить, потому что лихорадка захватила его с такой силой, что он тут же свалился в постель. Три дня он сильно бредил и все время вспоминал какую-то Атидже, поражавшую его воображение своими обнаженными бедрами, которые были видны сквозь полупрозрачное покрывало. Потом он плыл в какой-то бесконечности, но это было не озеро, потому что он звал Марина Крусича, как будто тот был капитаном и вел его в неведомые страны. Просил дать ему напиться кофе. Требовал подать ему вина с дорогими пряностями, которых было нигде не сыскать, а потом опять трясся в ознобе, как будто его оставили на улице в снегу, голого, с сосульками, наросшими на теле.