Феми–фан - страница 27

— Н-не знаю… жизнь…

— Жизнь — это революция, а революция — жизнь! — хором провозгласили Дюка и Алик.

Я не возражал.

— Евгений Робертович Попсуенко, несмотря на свою молодость, а может быть, и благодаря ей, — видный деятель революционного движения. Это доступно вашему пониманию, Пыркин?

Я понял, но сделал вид, что нет.

— Черт побери! — вспылил Западловский. — Вы хоть знаете, кто такой Робеспьер?.

— Нет!!!

— Ладно, допустим. Вернемся к Попсуенко. Слушайте внимательно: он задумал серию публичных выступлений и отвел вам главную роль в первом из них, которое состоится завтра. Понимаете?

Руки заныли, полезли трусливо под стол.

— Чего вы хотите от меня?

— Хотим, чтобы вы исполнили свой долг перед Отечеством.

— Это против официальной власти?! — закричал я, как ошпаренный.

Все снова захохотали, а профессор надменно ответил:

— Одному Богу известно, какая власть официальная, а какая нет. Не будьте же слюнтяем, Пыркин!

Руки под столом ущипнули меня: мол, надо схитрить, иначе живым отсюда не выбраться.

— А что я должен буду делать?

— Вот это прекрасный деловой вопрос! — обрадовался профессор. — Вы должны будете кинуть камень. Куда — вам укажут.

— Камешек вот таку–у–сенький… — показал кулак “боец скота” Дюка.

— Хлобысь! — рявкнул Плехан.

— В человека?! Камень в че–ло–ве–ка?!! Вы сошли с ума! Я — член партии!

— А где же ваш партбилет? — подло спросил Западловский. — Вы, мой милый, бомж. Вы партию опозорили.

— Я… болен неизлечимой болезнью… я не несу ответственности…

— Вы ее понесете, это я вам твердо обещаю.

— В психушку свезете?

— В тюрьму.

— За что?!

— А вы, сударь мой, человека убили. Вот-с!

Я окаменел и крикнул шепотом:

— Нет!

— Ишь, окрысился, — усмехнулся казначей.

— Вы месяц назад во время припадка болезни устроили драку около гастронома и зверски ударили по голове гражданку Евдокию Савельевну Полушалок, персональную пенсионерку 95 лет. Она скончалась, не приходя в сознание. На вас Пыркин, розыск объявлен. Вы — вне закона. Эскапады с лампочками — детские забавы по сравнению с убийством.

Профессор врал, издевался, не слишком даже притворяясь. Сейчас я уверен, что всю эту историю он придумал сходу и никакой Полушалок нет и не было на свете. И с чего бы это персональная пенсионерка встала в очередь за какой–то дрянью! Впрочем, встала бы, ой, встала… Но не в этом дело, а в том, что тогда, припертый к стенке чертовской наглостью, я растерялся: вдруг действительно старушку убил?..

Они стали хором стыдить меня:

— Не совестно вести такую жизнь?..

— Ночевать по подвалам…

— Воровать…

— Женщин калечить…

— …и убивать!..

Анна Борисовна грозила пальцем.

— Еще хорошо, что вас Попсуенко подобрал и решил эту неуправляемую болезнь в нужное, полезное русло ввести. Вас, Пыркин, ни в коем случае нельзя оставлять без руководства, а то, чего доброго, вы завтра… Кремль взорвете. Покумекайте, что лучше: бросить какой–то банальный камень или взорвать народную святыню.

Тут, Кесарь, я совершил, не побоюсь сказать, самый лучший в своей жизни поступок — встал и поклялся:

— Я не взорву Кремль!

Гром аплодисментов. Крики. Возгласы: “Браво!”, “Во, дает!”, “Золото–старик!” Наконец все успокоились.

Я спросил:

— А что случится, когда я… брошу камень?

— Ряд революционных эксцессов с участием верных нам отрядов молодежи, охотно ответил профессор и обратился к Анне Борисовне:

— Попсуенко отдал приказ отрядам собраться сегодня вечером здесь, в парилке. Он скажет им речь. Проследите за порядком, а то в прошлый раз, после митинга, у кого–то пропали брюки. Нехорошо!

Анна Борисовна торопливо вышла, волоча за собой гитару. Поднялись и “бойцы скота” с Плеханом–казначеем.

— Слушайте, Западловский, а если я откажусь?

Он подумал и душевно, просто сказал:

— Руки оторвем!

Больше у меня вопросов не возникло.

Профессор юркнул и пропал.

…Бежать!

Но как?..

Суровый черт в сатиновых трусах сторожил меня, позвякивая для устрашения наручниками. Я притворялся спящим. Другого способа отвлечь внимание стража, обмануть его не было. Руки, запуганные профессором, лежали безвольно, по–тряпичному.

Я тоже боялся Западловского, но еще больше — суда законной власти, на которую посягали черти и в которую меня заставляли бросить камень.