Галя Ворожеева - страница 13

Вот и сейчас глаза его помолодели и даже усы будто распушились и как-то ожили.

— Ведь как он, Севастьянов-то, оказывается, видел, — продолжал Кузьма Петрович. — Направо он видел все на расстоянии две тысячи пятьсот километров и налево столько же.

Стебель в изумлении присвистнул, а Шурка воскликнул:

— Ого! Кругозорчик, ничего себе!

— Одним словом, всю Европу видел сразу, все тридцать государств. Четко проступали их столицы, даже сетки улиц, планы городов. Летит и видит: вон Стокгольм, а вон Ленинград, вон Москва наша, а вон Париж, а там Лондон, Варшава, Берлин… Это же ведь, говорит, все равно, что соседние деревни. Во как! Соседние деревни! А они, говорит, границами и враждой разгородились, войнами друг друга терзали, миллионы людей истребили. А сколько погублено всякого добра? И никому ведь в голову не приходило, что столицы теснятся, как соседние деревни.

— Это Севастьянов хорошо сказал про деревни-то, — воскликнул дядя Троша.

— Вы только подумайте, — продолжал Кузьма Петрович, — он сразу видел, как на ладони, и Италию, и Францию, и Англию, и Грецию, и другие государства, и, как он сказал, лужицу Черного моря, и всякие горы, леса, реки. Минут за десять, кажись, перемахнул он Европу, а там и Америка появилась… Неделю полетал и всю Землю, можно сказать, наизусть вызубрил… Всякие карты ни к чему стали. Он и без них в момент определял, над какими континентами проносился, какие там, на земном шаре, горные хребты появлялись, океаны, города. Вот оно как! Мала, говорит, Земля и шибко красивая. Такая красивая, что глаз не оторвешь. Голубая, зеленая да светлая. Ну, сами посудите, как сверху видятся океаны и материки, с горами и реками.

— Эх, поглядеть бы! — вздохнул Стебель.

— И вот летит этакое чудо-яблоко, а кругом неисчислимые звезды. А дальше Севастьянов сказал, что, дескать, Земля во Вселенной, пожалуй, единственный космический корабль с экипажем-человечеством. Мне показалось, что он как бы засомневался в существовании других населенных планет.

Тут начался спор у трактористов, есть ли где-нибудь еще разумные существа или нет, но Кузьма Петрович остановил их:

— Погодите. Он, Севастьянов-то, к чему завел этот разговор? Он все свел к тому, что, мол, нужно беречь этот корабль, что, мол, экипажу его не враждовать надо, а объединяться в одну человеческую семью. Ну, если по-нашему сказать, землю надо пахать не снарядами, а плугами.

— Чем мы и занимаемся, — засмеялся Шурка.

— Одни пашут, а другие водородными машут, — заговорил Веников. — Давно ли во Вьетнаме вон что творилось! Это ведь что же делается? Я ведь чему удивляюсь? Вот взять Чили. Фашисты там восторжествовали… Ну ладно, с фашистами здесь все ясно. Но солдаты, почему солдаты не встали за народ? Вот что в голове у меня не укладывается.

— А чему тут удивляться? — возразил Кузьма Петрович. — Ты вспомни-ка нашу гражданскую войну. В белой армии солдаты тоже были из крестьян, из народа из бедняков, а сколько они перебили своих же! Темные были, одураченные — это раз. А потом — армейская дисциплина, полевые суды, расстрелы, офицерство из чуждого нам класса. Особенно-то не попрыгаешь.

— Это же надо! Друг друга расстреливали! Нет, все-таки у меня не укладывается это в голове, — не унимался Веников…

Галя любила такие вот посиделки, любила послушать разговоры старших о жизни и о всякой всячине, но сейчас ей было некогда. Она добела выскоблила засаленный стол, ошпарила его, протерла — он дымился, теплый и влажный. Потом взялась за окна.

— Поможем, — предложил Стебель Шурке. — Одна замучается. Вон какой домина!

— А! Ничего ей не сделается, — отмахнулся Шурка, перемешивая косточки домино. — Бабенки все от природы двужильные.

— Ну и балбес ты, балбес, — удивился Стебель, щелкнул его пальцем в лоб и ушел в дом. Там он взялся за мытье полов. Вдвоем работалось веселее. Когда разделались с полами, Галя достала вложенные в книгу портретики Пушкина и Гагарина и прикрепила их на стенке над столом. В роще наломала букет белой черемухи, поставила его в стеклянную банку; он раскинулся над столом, запах. На крыльцо Галя бросила охапку березовых веток.