Герман Лопатин - страница 10

Перед отъездом в Лондон Герман разыскал Бакунина.

Бакунин протянул ему кувшин:

– Лейте!

Ничего не оставалось, как лить – холодную воду на его широкие плечи и загорелую шею.

Михаил Александрович бил себя ладонями по голому телу, крякал и отфыркивался. Потом влез в рубаху, укрепил на носу очки:

– Не спал ночь. Работал.

В густом голосе – скорее не желание объяснить позднюю процедуру мытья (был первый час пополудни), а намерение сказать о ночном труде. Так, во всяком случае, показалось Герману.

– Ну-с, мой юный соотечественник, вы, стало быть, ступили на оный путь, бунтарский путь? – Бакунин весело и внимательно смотрел на Германа. – А известно ли вам, что революция – это разрушение?

– Сначала разрушение старого, потом возведение нового, – Герман ничуть не выдал удивления: он еще ничего не успел сказать, только поздоровался.

– Рутина! – замахал большими руками Бакунин. – Старая немецкая рутина! Надо разрушать! В этом суть революционных катаклизмов. Разрушение – путь прогресса.

Герман уже слышал об этих взглядах Бакунина, поэтому не опешил:

– По-моему, ломать все без разбора неразумно.

– Вы не на том пути, юноша! – горячо возразил Бакунин. – Так можно превратиться не в революционера, а в филистера. Знаю, откуда этот дух. Вы начитались новейших философов. Маркса!

– Разве это плохо? Вы ведь сами пропагандировали его учение?

– Да. Но теперь мы расходимся с Марксом по ряду вопросов.

– В таком случае, я не понимаю, Михаил Александрович, зачем вы брались недавно за перевод?

– Какой перевод?

– «Капитала».

Бакунин зорко посмотрел на Германа. Он, по всей вероятности, не ожидал, что его собеседник так хорошо осведомлен о его собственных делах.

– Откуда вам это известно?

– Я недавно приехал из Петербурга…

– Понимаю.

– Видите ли, Михаил Александрович, так как перевод книги теперь предложен мне, я считал, что должен поговорить об этом с вами.

– Зачем? – пожал плечами Бакунин. – Вы так самостоятельны в своих суждениях и поступках.

В голосе – насмешка. Бакунин, кажется, недоволен тем, что перевод предложили другому человеку. Но Герман не стал обращать внимания на насмешливый тон. Ему надо было выяснить истинную историю бакунинского перевода.

А она тоже была связана с Нечаевым.

Полгода назад один русский предложил Бакунину за перевод 1200 рублей и 300 выдал авансом. Вскоре заказчик получил письмо от имени Бюро заграничных агентов русского революционного общества «Народная расправа». Бакунин, значилось там, должен отказаться от перевода, так как будет занят революционной пропагандой. Требовать с него задаток не советовали. В конце письма красовались нарисованные топор, кинжал и револьвер.

Подписал письмо Нечаев.

Заказчик послал Бакунину резкий ответ и вскоре получил его извинение. Он, Бакунин, – было написано в письме, – ничего не знал о проделке Нечаева, тот просто вызвался по-дружески уладить дело. А заняться революционной пропагандой он действительно должен сейчас в первую очередь…

– Книга Маркса – экономический труд, – громыхал Бакунин, – и, как всякий экономический и научный труд, она далека от революции. Это наука. Глубокая, но сухая наука. Я брался за перевод, ибо находился в стесненных денежных обстоятельствах.

– Почему же вы отказались?

Бакунин нахмурил шишковатый лоб:

– Обстоятельства переменились.

– Вы разрешите сделать одно предположение?

– Извольте.

– К перемене обстоятельств имеет отношение Нечаев?

Бакунин встрепенулся:

– Вы почем знаете?

– Я предполагаю. И должен вас предупредить.

– В чем?

– Нечаев решил ограбить симплонскую почту,

– Не может быть!

– У него разработан план.

– Это сумасшествие!

– Это разбой, который дорого обойдется всем русским эмигрантам.

– Совершенно верно. Его надо остановить!

– Я и хотел просить вас сделать это.

– Почему именно меня? Почему не вы сами?

– Я больше не имею с ним сношений. А к вам он, кажется, приходит.

Бакунин сделал несколько шагов к окну, дернул занавеску, толкнул наружу тяжелую раму.

С улицы – городской шум: цоканье лошадиных подков по мостовой, голоса прохожих, крики мальчишек.

Бакунин долго рассматривал дом на противоположной стороне улицы, а Герман – огромную сутулую фигуру своего собеседника.