Герман Лопатин - страница 15
Ему пришлись по душе английские рабочие – рассудительные, степенные и не меньше русского рабочего люда любившие соленое словцо, веселый смех и добрую кружку пива после тяжкого дня. Разговаривать с ними было куда легче, чем с заправилами из тред-юнионов[9].
Но и с заправилами приходилось иметь дело – от них во многом зависело количество демонстрантов. Им, заправилам, требовалось время, чтобы все обдумать, обмозговать. Своим поведением они напоминали российских «справных» мужиков: ко всякому новому предложению подходили бочком, прикидывая – а не повредит ли это собственному хозяйству.
Герман ходил с ними в пивные, слушал, как они рассуждают о превратностях публичных демонстраций, особенно в такое тревожное время, и настаивал на своем.
Фридрих Лесснер, кряжистый, густобородый, одобрительно ворчал: «Mach dich an sie Faulpelze[10]. Пусть-ка о солидарности пролетариев всех стран не забывают».
Сам он то вместе с Германом ходил на собрания рабочих или встречался с руководителями тред-юнионов, то пропадал в каком-нибудь пакгаузе, складе или корабельных мастерских.
Промелькнула неделя.
Герман чувствовал, что потрудился не зря. И действительно, в день демонстрации, когда рабочие двинулись к Гайд-парку, портовики заполоводили полверсты.
Лесснер говорил отрывисто и зло. Он словно стриг сердитые фразы тяжелыми ножницами. Голос его был хрипл и громок.
Ему не надо было подлаживаться под рабочих. Он сам был рабочим. Он требовал, чтобы правительство Англии признало Французскую республику. Рабочие Лондона, гремел он, заставят консерваторов сделать это!
Герман смотрел на лица демонстрантов. Крепкие скулы. Серый, болезненный цвет лица. Словно высеченные из камня губы. Глаза из-под надвинутых на брови кепи. Глаза из-под помятых шляп. Глаза требовательные и настороженные.
Он хорошо видел тех, кто стоял в первых рядах, близко к тому месту, откуда говорили ораторы. Дальше чернело поле голов. Будто прошлись гигантским плугом по зеленым лужайкам Гайд-парка и вывернули наружу тяжелый чернозем.
Люди заняли все свободное пространство огромного сада, в той его части, где обычно по воскресеньям собирались небольшими толпами лондонцы послушать разношерстных ораторов. Сегодня тоже было воскресенье, но одиночек ораторов с их самодельными трибунками и праздных группок скучающих слушателей не было и в помине. В Гайд-парке царили рабочие. Они стояли на траве, сидели на ограде, и даже деревья были заняты – это дети лондонской бедноты захватили лучшие на митинге места.
Всех лиц не разглядеть, к тому же Герман был близорук, но он физически ощущал на себе взгляды людей.
Он волновался, как тогда перед заседанием Генерального совета, и у него перехватило горло, когда Лесснер громко объявил о том, что следующим выступит молодой русский революционер Герман Лопатин.
Герман произнес первые фразы и сразу успокоился. Сердце еще отчаянно колотилось, но это не мешало находить нужные слова.
Герман говорил так, как говорил бы с самим собой, как говорил бы с Марксом – ничего не пряча, не боясь обнажить чувства.
Говорил, что он, русский, счастлив отстаивать вместе с английскими рабочими завоевания французского народа.
Пусть во Франции утвердили пока лишь буржуазную республику, дорого уже то, что уничтожена монархия.
Надо не дать пруссакам задушить республику! Республика во Франции – удар по самодержавию других стран!
Русские знают, что такое борьба с самодержавием. Ни тюрьма, ни ссылка не остановят их. Придет час, и здесь, в Гайд-парке, английский пролетариат услышит еще и о республике в России.
Герман ловил одобрение во взглядах, улыбках, движениях.
Над Лондоном светило солнце. Лондон не был тем хмурым, туманным городом, каким его обычно представляют в других странах.
Лондон вообще все лето не знал затяжной ненастной погоды, а в этот погожий сентябрьский день, словно нарочно для митинга рабочих, казался особенно солнечным и светлым.
После митинга откуда-то из толпы к Герману пробилась Тусси.
Он был удивлен, увидев ее здесь, и очень обрадовался. Ему, оказывается, как раз и не хватало этой егозы.
Ее смуглое лицо улыбалось: