Герман Лопатин - страница 16

– А я слышала, как вы говорили!

– Наверное, страшно коверкал слова?

– Нет, вы говорили правильно.

– Знаю, успокаиваете.

– Правда. Спросите у папы. Мы с ним вместе слушали. Он тоже так говорит.

Сразу по приезде в Лондон Герман сел за перевод «Капитала».

Переводил полстраницы в день. Стопка исписанных листов росла.

Герман всегда носил ее с собой, не расставаясь ни на час. В Брайтоне и Ремсгейте брал на берег моря. В Лондоне не выпускал из рук, бродя по городу или закусывая в какой-нибудь таверне на столичной окраине в компании лондонской бедноты. Он сжился, сросся со своей рукописью и часто, просыпаясь по утрам, подолгу помнил сны, в которых, как наяву, его окружали странные образы – товар, деньги…

Работая над переводом, он чувствовал себя как моряк, ведущий корабль к богатой, недавно открытой земле.

Он прочитывал в подлиннике каждого автора, с которым спорил в своем труде Маркс. Порой видел, что неплохо было бы поспорить крепче. Говорил Марксу – тот часто соглашался и делал для русского перевода нужное добавление. Сказал Марксу и о том, что первая глава трудна. Маркс посоветовал начать сразу со второй, пообещав первую переделать. Соглашался и с тем, когда Герман просил пояснить в примечании то или иное не совсем ясное место.

Они подолгу разговаривали, спорили, и Маркс поражался, как глубоко его переводчик проник в смысл идей первого тома «Капитала».

Часто они отправлялись вдвоем в библиотеку Британского музея.

Однажды, стоя в коридоре библиотеки у раскрытого окна, Маркс сказал:

– Я все думаю о Чернышевском. Его «Очерки политической экономии по Миллю» – неотразимая книга. Оригинальный и сильный мыслитель.

Помолчал, раскурил сигару.

– Политическая смерть Чернышевского – потеря не только для России.

«Но прежде всего для России», – подумал Герман.

После бесед с Марксом его уважение к сибирскому узнику намного возросло.

Он не был знаком с Николаем Гавриловичем Чернышевским лично, но от многих слышал о его благородстве и самоотверженности.

«Почему же друзья не спасут его? Нельзя бросать человека в беде!»

Это был упрек всем русским, жившим на свободе. Упрек и ему, Лопатину.

Он перебирал в памяти свои встречи с русскими революционными эмигрантами в Швейцарии, Франции, Англии и приходил к выводу: только Чернышевский, с его авторитетом, огромными знаниями, мог бы сплотить разрозненные, подчас враждовавшие между собой эмигрантские группы, одни из которых тяготели к Бакунину, другие – к русской секции Интернационала.

С каждым днем мысль о том, что Чернышевский томится в Сибири, становилась нестерпимей. Тусси и не предполагала, как была права, сказав: «Надо попытаться!» Да, надо попытаться. Никто ведь до сих пор просто не пытался спасти Чернышевского. Надо было рискнуть.

Но как быть с переводом? Герман не мог бросить его. Он привязался к своей работе. Ему были дороги встречи с Марксом. И все же он понимал, что освобождение Чернышевского становилось для него сейчас самым главным делом. Чернышевского мог спасти только он. Закончить перевод могли другие.

Он списался со своим петербургским другом Николаем Даниельсоном, и тот согласился продолжить перевод.

Николай был опытным переводчиком. Герман отдавал перевод в верные руки.

В ноябре 1870 года он уехал в Россию.

Член географического общества Николай Любавин следовал в Сибирь обычным этапным путем: из Москвы до Нижнего Новгорода по проторенной кандалами Владимирке, из Нижнего – до Перми и далее через Екатеринбург и Тюмень до Томска.

Иртыш и Обь закованы льдом: вместо тихоходных «курбатовских барж» (пароходство Игнатова и Курбатова) по широким просторам сибирских рек мчали географа сани. От Томска до Иркутска по всему сибирскому тракту Любавин опережал санные обозы и лишь на короткое время присоединялся к ним.

Делал это по своему усмотрению. Этапную дорогу выбрал сам, и его не сопровождали жандармы. Он не был ни каторжным, ни ссыльным. Ехал по поручению императорского географического общества для сбора научных сведений о Сибири. Так значилось в его бумаге.

Гербовая бумага с круглой печатью и словом «императорское» заставляла станционных смотрителей поспешно добывать географу лошадей. Но он не торопился и на каждой станции велел ставить себе самовар и баловался чаем.