Герман Лопатин - страница 8
Разговор перелетел на литературу, и до самого места, до небольшого пруда где-то в глухой части Хэмпстеда, Тусси так и не удалось приступить к своим обязанностям.
Зато, когда расположились в тени ивы, Ленхен выгрузила на траву еду из корзины, старшая дочь Маркса ушла с книгой, а сам Маркс блаженно растянулся на солнышке, – Тусси заполучила Германа в полное свое распоряжение. И тогда-то он с некоторым ужасом постиг, что все эти английские ð, ø, æ, ǝ[6] – страшная штука. Писать и читать на этом языке было куда проще.
Они сидели в некотором отдалении, чтобы не докучать своим «кваканьем» Марксу и его жене.
Время от времени Герман взглядывал на них.
Сначала Маркс лежал на траве один. Потом, кончив помогать Ленхен, к нему подсела жена.
Издали пропадали морщины на ее лице, и Герман подумал опять: как молода и красива эта женщина, которая старше Маркса и у которой три взрослые дочери.
От Лафарга он знал: кроме Женни, Лауры и Тусси, у Марксов было еще четыре ребенка. Все они умерли еще в детстве.
Герман вспомнил свою семью – в ней тоже семь детей. Три брата и четыре сестры. Ни с кем из них теперь он не дружен. Пожалуй, лишь со старшим братом – Всеволодом. Брат так же, как Герман, недавно кончил университет и тоже стал, по выражению их отца, крамольником. Правда, его потянуло «в народ». Он и Германа уговаривал… Но Герман не верил, что можно сейчас поднять крестьян на бунт. Месяцы на Ставропольщине еще больше убедили в этом… С остальными братьями и сестрами контакта, как выражаются инженеры, нет. Больно признаться, но из них подрастают обыкновенные российские обыватели. Обидно. Как должно быть хорошо в семье, когда вся она едина по крови, по духу, по мысли. Вот как у Марксов… Но страшно потерять четверых… Губы у госпожи Маркс всегда скорбны, когда она не смеется…
– Вы невнимательны, – заметила Тусси.
– Простите, – встряхнулся Герман и старательно повторил за ней: – To be or not to be – that is the question![7]
Ленхен звонко хлопнула в ладоши и крикнула всех «к столу».
Герман с удовольствием попробовал и холодную телятину, и теплое имбирное пиво, которое любил Маркс, и пирожки, жаренные в масле.
Весело жевали, болтали и подшучивали друг над другом.
Для Германа – неожиданно (и приятно): ни о политике, ни об эмигрантских делах никто ни слова. Как узнал позже, так заведено Марксом. Петь – пожалуйста. Болтать глупости – изволь. Литература, искусство – очень хорошо! Но не политика. Для этого есть другие дни недели. А не хочешь разговаривать, – просто лежи молчи или ходи молчи. Молчание – великая вещь, если уметь слушать да смотреть. А в Хэмпстед-хисе городскому жителю лучше занятия и не придумать: дыши в полную грудь, слушай птиц и наслаждайся природой. Лондон отсюда виден, только если заберешься на холмы повыше. В сизой дымке расползается огромным пятном вдали у горизонта. А шум его исчезает и вовсе.
Но в этот раз Маркс вдруг нарушил правила. На обратном пути он спросил:
– Вы, значит, были в Петербурге, когда судили Чернышевского?
– Да.
– Над ним учинили какой-то дикий обряд казни?
– Это называется у нас «гражданская казнь». Человека держат у позорного столба, а потом ломают над головой шпагу.
Герман сразу вспомнил хмурый петербургский день, толпу, обступившую деревянный помост на Мытнинской площади, цепи солдат.
На помосте у столба – очень бледный человек с небольшой интеллигентной бородкой. Он зачем-то часто снимает очки и, прищурившись, смотрит в толпу близорукими глазами. На груди его – квадратная табличка со словами «государственный преступник».
Герман тогда впервые увидел Чернышевского и, признаться, не предполагал, что он так скромен, даже робок на вид.
Он стоял у позорного столба, как стоял бы на крыльце человек, собравшийся в путь и вдруг остановленный внезапно хлынувшим дождем. Надо праздно стоять и ждать, пока дождь пройдет.
Когда на помост из толпы полетел букет цветов, в лице Чернышевского что-то дрогнуло. Он через силу улыбнулся и хотел поднять букет.
Жандармский офицер мгновенно взбежал на помост и выхватил цветы. Чернышевский не обратил внимания на жандарма. Он напряженно следил за тем, как солдаты забирали и выводили из толпы девушку, бросившую цветы.