Город Кенгуру - страница 4

. К тому же один из приятелей поэта уверял меня, что самому Кутилову принадлежит лишь первое из них, остальные – ему, однако ни слова припомнить не смог. Я же не переписал понравившегося стихотворения, которое-как потом оказалось – смогло заинтересовать не одного меня. В некоторой степени – и Евгения Евтушенко.

Случилось это в 1989 году – когда поэт на пару дней заглянул в Омск. Мы дожидались встречи с ним в Доме актера. Приехал он часов в одиннадцать вечера, приехал злой, на грани срыва: выступление в спорткомплексе "Иртыш" собрало лишь половину зала.

Такого Евтушенко не ожидал. Имя его столько лет звенело по стране. К поэтической славе добавился успех рубрики "Русская муза XX века", которую он в годы "перестройки" вел в "Огоньке". Журнале, чей тираж перевалил тогда за три миллиона. Дом актера, где, несмотря на поздний час, яблоку негде было упасть, несколько охладил готовое выплеснуться наружу негодование, а реплика приблудившегося на людские голоса активиста "Памяти" и вовсе настроила на боевой лад. Стихи Евтушенко читал с подъемом, на вопросы отвечал хлестко.

После выступления мы, человек шесть, остались с поэтом в кафе Дома актера. Евтушенко подписал ставший библиографической редкостью сборник "Разведчики грядущего" (1952 год): "С радостью, что я вырос из детских штанишек этой книги".

Неожиданно в кафе, куда посетителей уже не пускали, прорвались настойчивые молодые люди. Направились к нашему столику и стали рассказывать московскому гостю, каким замечательным поэтом был Кутилов, как необходимо, чтобы его стихи появились в "Огоньке"... Евтушенко попросил прочесть что-нибудь, но, по-видимому, набег на знаменитого поэта был чистой воды импровизацией, и не все у поклонников Кутилова заладилось. Тогда Евгений Александрович обратился ко мне: "Вы знаете такого поэта?" Я вспомнил строчки про "Запятую". Или столичный гость посчитал их любопытными, или ему пришлись по душе ночные визитеры, только взаимопонимание с ними установилось полное. Через месяц журнал опубликовал три маленьких стихотворения Кутилова. Не обошлось без курьеза: в "Огоньке" омича окрестили "Александром", но в главном Евтушенко оказался точен: "<...> в городе Леонида Мартынова жил и работал другой, достойно не оцененный нами при жизни поэт"[7].

В девяностые годы в составленной им антологии "Строфы века" Евгений Евтушенко исправил ошибку и заодно устранил другой недочет журнальной публикации: представил Кутилова в русском издании широко, вровень с признанными отечественными поэтами.

...Расходились из Дома актера глубокой ночью. Евтушенко уехал с художниками: хотел посмотреть их работы. Узнав об этом, я пожалел, что не рассказал ему о картине Кутилова "Город Кенгуру". А еще – о Кутилове-эссеисте, как ни парадоксально по отношению к вечно расхристанному поэту звучит такое определение. Будто обрядил его в смокинг... Впрочем, обо всем по порядку.

Мы с ним общались редко. Слишком разные интересы, которые почти никогда не пересекались, разве что работал я в газете, изредка печатавшей его стихи. Лишь этим могу объяснить удивившее меня как-то предложение послушать написанное им. Уединились в пустовавшем кабинете, и час или чуть меньше Кутилов читал. Только не стихи, а то, что я назвал про себя жутко элегантным словом "эссе".

Передать содержание этого эссе столь же сложно, как пересказать стихотворение. Размышления о жизни и литературе... Философия и исповедь... Я был поражен: так писать никто в Доме печати не умел, тем не менее многие журналисты посматривали на поэта свысока. Послушали бы его сейчас... Кутилову же сказал: наверняка сочтут крамолой...

Он невесело усмехнулся, а спустя какое-то время снова зашел ко мне с чем-то громоздким и ярким под мышкой: "Вот возьми..."

Что Кутилов рисует, для меня не было открытием: раньше он уже предлагал за "червонец" растиражированный по городам и весям портрет Высоцкого. Мой ответ прервал торг в зародыше: и под наркозом "червонец" не дам по причине отсутствия последнего...

Но в данном случае все выглядело иначе, хотя размалеванный аляповатыми красками лист фанеры размером без малого девяносто на семьдесят сантиметров тоже показался сначала образчиком базарной живописи. Ничем не лучше увековеченных на дешевых ковриках белоснежных лебедушек.