Гражданская поэзия Франции - страница 24

Расстались мы. И вихрь в объятиях крылатых

Разъединил умы, и судьбы, и сердца.

Туманный кругозор был мрачен без конца.

Шел каждый человек своей дорогой к свету.

И новая душа вселилась в душу эту, —

На ветви сломанной чужой дичок подрос.

Я знал борьбу и труд и много пролил слез.

Фальшивые друзья вокруг меня гнездились.

Шла за бедой беда. Работы громоздились.

Я позабыл про вас, — мне этого не скрыть.

Случалось пред врагом мне двери отворить,

И вражеская речь звучала вашей речью.

Меня отступником вы звали в каждой встрече.

Да, это были вы! Являлся точно так

Террором схваченный старик маркиз Фронсак;

Наполовину мертв, бранился он отлично.

Но наши возрасты недаром столь различны.

Попрежнему дитя я был для старика.

И, глядя на меня, бывало, свысока,

Вы страшно гневались, вращая оком мутным:

— Ты стал разбойником, негодником распутным! —

И, тыча в прадедов свирепым кулаком,

О матери моей напомнили потом…

— Позволь же мне припасть к ногам твоим, родная!

А вы, безумствуя и предков поминая,

И проклиная век, повергнутый во тьму,

Вы восклицали: «Как?», вопили: «Почему?»,

Взывали к мертвецам, к их славе, к их примерам,

Цитировали вновь Марата с Робеспьером,

Бранились на манер отнюдь не светский: — Стой!

Ты якобинцем стал. Ты либерал пустой.

Ты песенки поешь на пыльных перекрестках,

Ты приглашаешь нас кривляться на подмостках!

Куда же ты идешь? Как смеешь?.. Вот вопрос!

С тех пор, как нет меня, что делал ты?

                 — Я рос.

Как! Если я рожден в стенах такого дома,

Где принято считать исчадием Содома

Любое новшество на смену старине;

Как! Если мать моя в вандейской стороне

Спасла от гибели духовных лиц однажды;

Как! Если прадедам обязан отпрыск каждый,

(А в чем обязанность, мне даже невдомек,

Как бедному птенцу, попавшему в силок:

Пред тем, как вырваться на волю в зелень рощи,

Обязан в клетке хвост оставить птенчик тощий);

Как! Если я рыдал и не могу забыть

О горькой участи дофина, может быть;

Как! Если в юности, рассудком не владея,

Не зная Франции, я знал одну Вандею,

И в ранней лирике моей был утвержден

Шуан — а не Марсо, Стофле — а не Дантон,[14]

И подвиги крестьян, а не парижских граждан

Прославлены в моем четверостишье каждом,

И в детстве я певал про старых королей, —

Так значит и коснеть от глупости своей,

Так и кричать «назад» великому столетью?

Нет, правда здравствует. А глупых хлещут плетью.

Живое дерево растет не для пилы.

Иль, видя вечную борьбу огня и мглы,

Я должен со своим невежеством томиться

В молельне Лорике, в Лагарповой темнице,

Без жизни прозябать, или смотреть без глаз,

Иль, глядя на небо, ослепнуть каждый раз,

Забыв о сонмах звезд для королевских лилий?

Монархи го´спода под маской поселили

В лазури.

       Слушайте. Я рос и видел сны.

Рыданья смолоду надежны и честны.

Вы колыбель мою когда-то укачали

И патокой мой мозг обволокли вначале.

Я стал бы колесом, вы — осью колеса.

Ведь в детстве услыхав благие голоса

Природы, истины и божества, я втайне —

Лишь из-за вашего дурного воспитанья —

Повернут был спиной к великим голосам.

Я рос над пропастью, но выпрямился сам.

У жизни право есть на мысль. Оно сурово.

Бог мальчика берет из-под родного крова

И в школу с ним идет — в поля, под сень лесов.

Для всех живых людей звучит господен зов.

Я знал мечту и мысль наедине с природой,

И цепи ранние с поэмы безбородой

Сами собой тогда рассыпались за мной,