Грибники ходят с ножами - страница 28

Вместо этого я продолжал жить как раньше: одна книга в пять лет, один опубликованный рассказ в год. Мало? Достаточно!

— Ну... за аскетизм! — был наш любимый тост с друзьями в то время.

И постепенно, благодаря аскетизму, поскольку всегда писал что хотел, стал известным писателем. Во всяком случае, в аудитории из ста человек всегда известен примерно десяти. И везде — от Ташкента до Нью-Йорка — всегда найдутся двое, которые знают меня наизусть. Мало? Достаточно! За своих двоих и то боюсь!

Помню — Нью-Йорк, встреча с гостем из Петербурга, то есть — со мной. Знаю уже: дети кавалергардов будут спрашивать о сохранении традиций, бородатые демократы станут спрашивать о знаменитом петербургском мэре. В последнем ряду — молодая пара, красавец и красавица... Они-то зачем пришли? Им что, в громадном Нью-Йорке пойти больше некуда, с их-то красотой?

Рядом со мной два моих любимых критика, переехавших в Америку. Втроем, можно сказать, выросли, радуя друг друга. Тут симпатии свободно раздаются! Я рад нашей любви... Потом, правда, оба эти критика обнесли меня премией, когда держали ее в руках... Чья-то бочка громче в тот момент грохотала — все в ту сторону и смотрели! Успевай поворачиваться. А как же наша любовь?

Не по любви это делается. А по чему? По грохоту.

Но та встреча в Нью-Йорке заканчивается замечательно — и кавалергарды счастливы, и демократы, и, главное, мы. Вдобавок в конце вдруг подходят красавец и красавица из последнего ряда: “Вы знаете, когда мы уезжали из Харькова, мы взяли только ваши книги!” Вот это да! Красота, значит, уму не помеха. Но что еще может пожелать себе писатель после таких слов?

Вот премий, правда, нет. Что ж делать? Душит отчаяние. После очередной неполученной премии я бегу по Москве. Неплохая вроде была представлена вещица. Но — не угодила! За ними не уследишь. Но в общем понятна механика: давно надо было притулиться куда-то. Объявить себя, скажем, смелым писателем!.. Какая тоска! Смелый писатель — это тот, кто смело и отчаянно говорит то, что давно всем известно... не пойдет!

А, скажем, интеллектуальным объявиться, таким интеллектуальным, что никто не может понять? Тоже неплохо. Хорошие премии дают. Но... не собрался как-то. Легче писать понятно... Легких путей ищешь?.. Признаюсь, да.

Или, скажем, модернистом сделаться, отрицающим все старые формы, устаревшие и прогнившие, и отныне исполнять свои произведения только под барабан? Верное дело! Шей карман для премии... А патриотом? Или, наоборот, — западником? Тоже хорошо!

Но некогда как-то! Вместо этого — все пишу и пишу...

Ну и что толку? Премии где? Примкнуть куда-то надо — а ты все один, как сирота!

Грустя о недополученной премии и в то же время радуясь свободе, я бегу по Москве. Давальщики премий, считая, что главное — себя показать, любую премию так изуродуют, что в руки не взять! Утешаю себя.

Я спускаюсь в подземный переход... Прощай, солнце! Снова ты сияешь не для меня! Внизу, у самых ступенек, стоит нищий и, не глядя по сторонам, читает книгу, вплотную придвинув ее к очкам... Может, духовное что-то? Я опасливо приближаюсь. Детектив! Детектив он читает, чтобы время не терять! Ну герой! Бог, оказывается, не забывает меня и дарит мне время от времени моих героев. Прямо не успеваешь модернистом стать! Глядь, бочка постмодернизма уже отгрохотала, вслед за бочкою “Перестройка”... А ты? Бог хранит меня в дальней бочке... Зачем?

На очередной встрече с читателями я снова оказываюсь перед полупустым залом... Не прогремел! Вот недавно тут выступал один смелый писатель — так зал был битком набит смелыми людьми!.. А ты каких хочешь? Только своих! Все премии я пропустил и никому не известен... Никому лишнему, я бы сказал.

Я оглядываю зал. Вот только эти двое (двое есть всегда!) пришли сознательно, остальные — просто так. Всегда та же пропорция.

Ну, не такая уж плохая!

Начнем, помолясь. Я склоняюсь к рукописи и, только дочитав вслух до конца, поднимаю глаза: зал полон. Даже в проходах стоят. Вот то скромное, что я могу.

Но скоро снова все побежали на грохот.

“Дай три рубля!”