И так же падал снег - страница 37
У Леньки была безраздельная власть не только над нами, но и над взрослым населением околотка, и «халупу» Тэрнэтэ люди старались обходить стороной. А когда Ленька сидел на парадном крыльце нашего дома, жильцы второго этажа, боясь его потревожить, выбирались на волю черным ходом.
И вот — Мишенька. С голубыми глазами и длинными ресницами, как у девушки, с ярким румянцем на щеках (он болел туберкулезом), сел рядом с Ленькой и стал настраивать гитару. Тэрнэтэ следил за его пальцами в нетерпеливом ожидании первого аккорда — и во взгляде его угольно-черных глаз угасал огонь той беспричинной ярости, которую он напускал на себя, мучая шкодливых ребят. А они, несмотря ни на что, тянулись к нему — как кролики к удаву, и невольно попадали впросак…
Настроив гитару, Мишенька прошелся по струнам, перебрал их все до одной, потом, призадумавшись, с чего бы начать, взял первый аккорд. Начальные слова песни я не уловил, но второй куплет захватил меня драмой, которая должна была вот-вот разыграться.
протянул Мишенька и, сделав небольшую паузу, продолжал:
Дальше началась трагедия:
Мишенька взял несколько сильных аккордов, мы притаились, словно вот-вот раздастся выстрел, и услышали:
Последний куплет был назидательным:
Ленька сидел, подперев голову рукой, а Мишенька с какой-то странной, полудетской улыбкой поглядывал на нас и тихонько перебирал струны гитары. И тут я поймал себя на мысли, что он похож на Алексея-Божьего человека с улицы Вознесенской!
И лицом, и чем-то еще, что сразу не определишь. Может, беззащитностью своей — поэтому никто и никогда не поднимет на него руку. Он неприкосновенная личность!.. Но Алексей был дурачок от рожденья, «блаженненький». А у Мишеньки в глазах таилась неразгаданная мысль, и он всегда был задумчив, даже когда говорил, смотрел на тебя и пел. Мы чувствовали его обреченность: «не жилец» — и в этом заключалось его преимущество перед нами. И еще он брал верх над уличным народом своими песнями и стихами, которые мы никогда и нигде не слышали, а Мишенька знал их великое множество, мог рассказать наизусть «Гаврилиаду» Пушкина, всего Баркова и Дениса Давыдова. И малограмотный Ленька Тэрнэтэ чувствовал духовную власть уличного певца, понимая, что никакая сила не идет в сравнение с талантом человека, и чтобы как-то преуменьшить эту власть, часто повторял: «Убью, если кто хоть пальцем тронет Мишаньку!..»
…Солнце скатилось за белые стены «Нагорной крепости», повечерело, потянуло речной прохладой с низменной стороны, сырыми погребами и заброшенными колодцами набережных улиц, и Ленька поднялся с крыльца.
— Пошли! — скомандовал он, окинув свиту быстрым, завораживающим взглядом, и повел за собой всю ораву ребят. Только Мишенька отстал, повернув к воротам своего дома.
Шли мы по улице — к площади, один за другим, как «расставил» нас Ленька. Только его подручные шагали рядом с ним, а он вырывался вперед — нажимал на кнопки звонков у парадных дверей, а где не было этих электрических сигналов, барабанил кулаком в дверь, и опять выходил на дорогу, не прибавляя шага; встревоженные жильцы выскакивали на улицу и, видя явный подвох, устремлялись к нам разъяренные, готовые сбить с ног каждого, кто попадется под руку. Попадались, конечно, мы, кто бежал в хвосте за Ленькой, и, укрываясь от преследователей, мы разбегались во все стороны, ныряли в проходнушки, но никто из нас не осмелился вырваться вперед, обогнать Леньку Тэрнэтэ. В нас бросали чем попало, а вожак шел «живой и невредимый» — и только посмеивался, увлеченный придуманной им самим игрой.
На площади, где в выходной день прогуливалась молодежь, Ленькина ватага стала «шуровать», срывая с головы встречных фески, сплетенные из разноцветных ниток и модные в то время, и тут уже была та игра, которая до добра не доводит, и я повернул обратно.