И так же падал снег - страница 42
Не успел я притронуться к бадье, как увидел Тоню! Она шла с коромыслом через плечо и глядела прямо перед собой. Я дождался, пока она не подошла поближе, и стал опускать бадью в гулкое, темное ущелье колодца. Оно было таким глубоким, что, говорят, со дна его даже днем можно видеть звезды.
— Я сама, — сказала Тоня, поставив ведра и положив на них коромысло.
— Пожалуйста, — сказал я и отступил на шаг.
Она вытянула бадью, поставила ее на колоду и слила остатки воды через край.
— Я помогу тебе, — проговорил я каким-то не своим голосом.
— Я и сама не маленькая! — сказала она строго и, придерживая ладонью отполированный натруженными ладонями ствол ворота, ловко пустила бадью вниз. Железная ручка бешено завертелась сбоку, едва не ударив меня по плечу.
— Вот, не подходите! — сказала Тоня.
Бадья ухнула в глубине колодца, достигла воды и затонула.
— Давай вместе тянуть, — сказал я, — одной трудно…
И тут как на грех — Валька! Ох, как ляпнет она сейчас! Как начнет про перочинный ножичек!..
— Испить бы, — заговорила Валька, — жарко чтой-то стало. Вон как палит!..
И взялась за вторую ручку ворота, чтоб помочь Тоне вытянуть бадью наверх…
Я решил не ходить больше на рыбалку, а жить по-человечески, как все услонские ребята: встречать перевоз, слушать, как отдает отрывистые команды капитан, похожий на простого мужика (все они из приволжских сел шкиперами пошли), смотреть, как томошатся люди у причала и лошади на шатком трапе выворачивают круглый глаз, пугаясь пропасти над водой, и целый день проводить на песках и отмелях, загоняя бредешком пятнистых пескарей. А вечером всей ватагой пойти в клуб.
Целый месяц крутили «Чапаева», и мы не пропустили ни один сеанс, поднимая в зале бурю-ураган, когда Василий Иванович показывался на горизонте в распахнутой бурке и с клинком над головой. Да чего — мы! И взрослые мужики вскакивали с мест, молотили сапогами и свистели вместе с нами в три пальца. Разве удержишься, когда подкатывает к самому горлу!..
А когда в клубе начинались танцы, мы шли на Подгорную — пугать парочек, выныривая у них из-под рук.
К середине лета ватага куда-то разбрелась. Кто ушел с плотогонами — помогать батьке заработать на зиму, кто — на буксир со всей семьей, а кто подался в город пробиваться в речное училище. Как-то сразу повзрослел народ, и я остался один, как «вылитый дачник».
Но все равно кого-нибудь можно найти и сходить на перевоз — узнать, какие машины переправляются теперь на правый берег, для колхозов. А на рыбалку больше не пойду. Правду тетя Маша сказала: «Рыбка плавится, а не берет». Играет она на поверхности и на крючок не попадает…
И все-таки я услышал на заре оглушительный кнут Силыча и трубный голос стада. Быстро вскочил с постели, но, вспомнив вчерашний «уговор», заставил себя снова лечь.
А сон не шел. В окно проникал свет погожего утра, шмель дудел за стеной, по-доброму ворчала тетя Маша, а в подойнике звенели струи молока. Все начинало шевелиться и жить, а я заставлял себя спать. Вот уж и круги поплыли в глазах, прозрачные кольца быстро бегущей воды, и идет Силыч, крупно шагает в своей начисто выбеленной, залатанной во всех местах косоворотке, с поддергайкой и кнутовищем на плече, а за ним — хвост, вьющийся змеей. Рядом ковыляет Колчак, нюхает землю…
«Пошли! — приказывает Силыч. — Что стоишь как пень?»
Я пугаюсь его и, очнувшись, укрываюсь с головой простыней.
В какой-то тягостной полудреме я дотянул до завтрака и пошел купаться к пристани…
— Проспа-ал, дачник! — выскочила из-за угла Валька. — Тонька уже на остров сплавала и обратно теперь идет…
Мы добежали до края нашего порядка, и я с горы увидел, как Тоня последними взмахами весел посадила лодку на отмель и сошла на берег.
Подгоняемый какой-то силой, я пустился вниз по откосу, по сыпучему песку, и добежав до воды, до Тониной лодки, горячо выдохнул:
— Приплыла?!
— А тебе што? — буркнула она и стала закидывать цепь за острый валун, чтоб не сбило лодку волной.
— И тальнику нарезала! — увидел я на дне лодки гибкую лозу тала. — Это зачем?
— А тебе што?! — крикнула Тоня, глянув на меня узкими, злыми глазами…