И так же падал снег - страница 9
— Не гляди на меня, гляди на куманечка, — игривым голосом ответила тете Ене свояченица…
— Куманечек — мое зернышко, не хватай меня за ребрышко, — кто-то начал было петь, чтоб спасти положение, но тетя Еня стукнула об пол каблуком и вскрикнула с болью:
— Нет в жизни счастья!
Дядя Андрюша, отбросив гармонь, схватил нож и с размаху ударил им по столу.
И тут началось. Гости вскочили, отбрасывая стулья, и один за другим бросились к порогу. На ходу срывали с вешалки пальто, ныряли в темные сени и с грохотом скатывались с крыльца. Шарик рвался с цепи, пытаясь ухватить за ноги взбалмошных людей, неспроста бегущих из дому, и надрывался в лае.
— Сто-ой! — кричал дядя Андрюша и срывал со стены дареное красным командиром ружье.
В эту минуту он чувствовал себя снова партизаном гражданской войны и входил в свои права.
— Стой! — кричал он. — Назад!
Мы с бабушкой гадали: вернет он гостей или нет?
Обычно он приводил пьяную ватагу знакомых и родственников обратно, и все, немножко протрезвев, снова усаживались за стол и «опохмелялись».
— Придут, — сказала бабушка. — Трамваи-то уж не ходят. Куда им деваться? Андрюша их всех под ружьем приведет. Партизан… А ты забирайся вон на печь да усни. Чего их ждать?..
Сквозь подстилку проступало сухое тепло кирпичей, пахло песчаным, солнечным берегом, а над моей головой, в своей пещерке, заливался соловьем знакомый сверчок. Наступал какой-то блаженный миг тишины, я отрывался от земли и летел вместе с Зилантовым змеем на озеро Кабан. Змей был похож на жар-птицу, только перья у него были, как у соседского пырина, — черные с золотой каймой, и разговаривал он мирно, голосом тети Ени.
«Все хорошо, хорошо, — говорил он, — все уладится, сделается… Попьем маленько, опохмелимся».
А потом я плыл по Кабану «недалечко», вместе с каким-то баргузином, черным и усатым дядькой…
4
«Бом!» — и в небо, оторвавшись от колокольни, взмывает золотой шар. Потом еще один — такой же большой и прозрачный, а за ними — торопясь поспеть — маленькие «тилим-бомики», словно звонарь выдувает их на каланче и быстро пускает на волю, чтоб они повисли над слободой целой гирляндой, наливаясь вверху первыми лучами солнца.
А с минарета мечети стекает бледно-голубой родниковый голос суфи, от которого ломит зубы. И вот пространство между этой ледяной струей и теплыми золотыми шарами начинает заполняться живыми звуками земли — от пенья петуха до хриплого кашля калиток, и вызревает в слободе утро. Встает на пост гусак Кара-бабая и ловит глазом вскочившего на забор петуха: «А-га!» И забулькает спросонья индюк, и завозятся куры.
И на той зыбкой грани, когда, выплыв из темной глубины сна по макушку, еще не видишь света, но уже слышишь плеск оживших вокруг тебя людей, я уже чувствовал отраду этого звонкого утра, и только еще одно движение, как все откроется и хлынет на тебя потоками света и звуков… Но что-то резануло по ушам так, что сердце остановилось, а потом вытолкнуло в грудь несколько тяжелых ударов и я, задохнувшись, откинул одеяло. Будильник все звенел, скрежеща стальной пружиной, на меня надвинулся потолок и сложились в тесную коробку серые с подтеками стены. И вот он охрип, возвестив о наступлении утра, Его завели со вчерашнего вечера, чтобы сегодня он поднял нас с постели, потому что «пора», и где-то поднялось солнце, а без будильника мы бы не узнали об этом.
Только в выходной день можно поехать в слободу, вырваться из этих стен на волю. Но сколько уж прошло воскресений, никто не собирается в гости.
— Не до гостей сейчас, Гошенька, — сказала мать. — Их теперь все как огня боятся…
«Бабушка не боится!» — хотел я крикнуть, сказать так, чтоб все услышали, но почему-то не хватило духу.
Легче нырнуть под одеяло и долго-долго думать, вспоминать — и тогда снова увидишь золотые шары над слободой — праздничный звон в далекой родной стране, где солнце еще достает до земли. А потом, когда стены надвинутся на тебя и сложатся в серую коробку, встать как ни в чем не бывало, потому что все это — «пока», все это — невзаправду, а взаправду — тот мир, в который я вырвусь, дайте только срок. И мать сказала: