Их было трое - страница 8

Хетагуров быстро шагал по гранитному тротуару и, может быть, в эти святые для него минуты раз и навсегда решал самый большой вопрос своей жизни.

Холодным декабрьским вечером, возвратясь домой с лекции, Коста увидел на столе светло-голубой конверт. Порывисто распечатал.

Чаще забилось сердце под газырем серой черкески. Простое человеческое счастье — возможны ли без него жизнь и творчество?.. Взглянул на эскиз портрета Ольги. Что же, пришла любовь? Он еще не знал. Но каждый раз ловил себя на том, что испытывал сильное волнение в присутствии этой русской девушки с глубокими, как два темных омута, глазами. Мысленно сравнивал ее с луноликой Агундой[10], которую видел в детских снах после милых сказок кормилицы Чендзе. Длинными зимними вечерами под злое ворчание горного ветра за окном рассказывала Чендзе сказки, пока маленький Коста не засыпал под теплой старой шубой отца.

«Непременно пойду завтра к Ранцовым», — решил Коста и положил пахнущее тонкими духами письмо в томик Пушкина.

В комнату неслышно вошла Анна Никитична. С тихой грустью в голосе сказала, что сахар кончился, да и чай на исходе. Коста вспомнил: уже две недели назад он должен был уплатить за квартиру. В столе лежал давнишний подарок Андукапара — леденцы в жестяной коробке. Достал коробку, протянул ее Анне Никитичне:

— Вот вам к чаю, дорогая хозяюшка. А стипендию я жду со дня на день. Мне ведь ее с Кавказа присылают, из Баталпашинской. Далековато…

— Знаю, касатик, знаю. Не о том речь, живи себе на здоровье. Будут деньги — уплатишь, не будут — так проживем. Бог милостив. Скоро пенсион за мужа получу, царство ему небесное. Ты вот на себя-то погляди, худой какой стал, одни глаза горят… Кашляешь ночами. Пришлют деньги, справь себе бобриковое пальто на вате.

— У меня ведь бурка есть, — возразил Коста.

— И-и, сынок! От нее одна только красота днем да страхота ночью, прости меня господи… Береги себя, касатик. Питер тебе не Кавказ: морозы ноне будут лютые…

Благодарным взглядом посмотрел он вслед старушке. Подумал: «Подарю ей пуховый платок, как только продам картину».

Через несколько минут хозяйка услышала громкий смех квартиранта и с тревогой заглянула в его комнату.

Коста лежа читал только что опубликованную в «Вестнике Европы» статью о новых произведениях Щедрина.

Снова скрипнула дверь — вошел Андукапар. В облике его было что-то детское, даже смешное. Лицо маленькое, словно приплюснутое сверху. На коротком носу — очки. Улыбка застенчивая и несколько удивленная.

— Салам, Коста!

— А! Здорово, дружище! Раздевайся, садись поближе к печке. Слушай внимательно и не дыши!

Уже вслух он продолжал читать статью о преимуществах «благосклонной легальности и благожелательного произвола».

— Ты послушай только. Девиз Тверской губернии: «Жмите из нас масло, но только по закону…» А вот образец либерализма тверских урядников. — Коста спрыгнул с кровати, принял ложно-торжественную позу декламатора.

— Запоминай, Андукапар, кто, по мнению Салтыкова, властвует над нашими думами: «Негодяй — властитель дум современности. Породила его современная нравственная и умственная муть, воспитало, укрепило и окрылило современное шкурное малодушие… Ограниченность мысли породила в нем наглость; наглость, в свою очередь, застраховала его от возможности каких-либо потрясений…»

Сел на кровать, положил журнал на колени.

— Только теперь я понял по-настоящему Салтыкова-Щедрина. Какая благородная смелость! Вот у кого надо учиться!

На добром лице Андукапара под нависшими бровями хитро сузились глаза.

— Хорошо, Коста. Но всякое подражание этой сатире неизменно ведет в Сибирь…

— Почему же?

— Один умный человек говорил так: «Михаил Евграфович Салтыков сослан в Калугу, а подражатели его, пожалуй, поедут дальше». У него ведь громкое имя и к тому же особый дар делать двустороннюю вывеску — явную и скрытую. Он умеет прятать кое-что между строчками. А ты?