Иннокентий Смоктуновский - страница 6

Гамлет

Мы выехали за город, на чудесное Приморское полупустое ленинградское шоссе. Тут уже меньше перебегали сумасшедшие дорогу, меньше он показывал свою радость, что они перебежали, а он их не задавил. Потом он спрашивает: «А как ты меня зовешь?» Я говорю: «Не понял». Он спрашивает: «Ты меня как называешь?» Я говорю: «Иннокентий Михайлович». Он говорит: «Это неправильно, ты меня должен звать Кеша и на „ты“». Мне было тогда двадцать два года, причем я помнил, что познакомился с ним в детской очереди в кассу. Я говорю: «Я не могу вас звать на „ты“, Иннокентий Михайлович! Это неестественно. Разрешите мне звать вас Иннокентий Михайлович?» Он говорит: «Нет, не разрешу. То есть так — пожалуйста, разрешу, а если мы с тобой будем вместе работать, то не разрешу». Я говорю: «Почему?» Он говорит: «Потому что искусство нельзя делать на отчество и на „вы“, ну нельзя, ничего не получится. Его нужно делать по имени и на „ты“. „Кеша“ и „ты“. Это если я у тебя буду сниматься. Если не буду, то, пожалуйста, зови меня, как хочешь. Вот я сейчас сделал картину „Гамлет“ с Григорием Михайловичем Козинцевым…»

Гамлет

Гамлет

А Григорий Михайлович Козинцев тогда был персонажем ну просто невероятным. Он считался самым интеллектуальным, самым мудрым, самым сухим и точным режиссером у нас в стране. А за рубежом его знали как такого аскетического мудреца. И Иннокентий Михайлович снялся у него в фильме «Гамлет» в роли Гамлета. И снялся он там не просто хорошо, а снялся он там гениально. И вы себе не представляете, каким успехом у людей пользовался фильм «Гамлет» — люди стояли в очередях, чтобы посмотреть «Гамлета» Козинцева с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским в роли Гамлета. Почему? Потому что все вдруг поняли в какой-то момент и стали передавать друг другу, что Эльсинор-то дико смахивает на политическое устройство Советского Союза. Весь стиль Эльсинора с тайными убийствами, с доносами друг на друга, со стукачеством дико-дико смахивает на то, что тут все время происходит. А что играть-то Иннокентию Михайловичу? Иннокентий Михайлович играет живого человека, хорошего, тонкого, умного, нежного, который не согласен на такую жизнь, который отстаивает абсолютно другие принципы жизни свободной артистической души человека в обществе.

Он гениально играл это дело. Просто гениально! И народ это дело воспринимал так, как будто это все бабушкины сказки. Конечно, у нас не Эльсинор, но, с другой стороны, «ой, как похоже…». Это все равно что знать, что Илья Муромец черт знает где, но в то же время знать, что он где-то рядом. Та же история произошла с «Гамлетом». Это был совершенно гениальный драматург и поэт Геннадий Федорович Шпаликов. У него была высшая оценка всего, что ему нравилось на белом свете. В таких случаях он говорил: «А что, смешно, смешно!» — это была наивысшая оценка!

И как-то Гена Шпаликов приехал из Питера, и я ему говорю: «Что в Питере хорошего, Ген?» Он говорит: «Слушай, я был на съемках у Козинцева, там Кеша снимается, а потом Козинцев показал смонтированные куски материала». Я говорю: «И как?» Он говорит: «Смотри-ка… смешно… смешно. Очень смешно». И вот все это отсняв и получив Ленинскую премию (а Ленинская премия по тем временам была круче, чем Нобелевская), превратился из забавной ленинградской культурной достопримечательности едва ли не в главного актера Советского Союза на ту пору. Тем не менее дальше вот в этой поездке на автомобиле Иннокентий Михайлович говорит мне загадочную фразу: «Вот я сейчас сделал картину „Гамлет“ с Григорием Михайловичем Козинцевым…»

Берегись автомобиля

«Вот мы с Козинцевым всю картину, весь „Гамлет“, были на „вы“. „Григорий Михайлович“, „Иннокентий Михайлович“ — все было очень репрезентативно и красиво, но неправильно. Мы должны были быть на „ты“, и тогда бы картину эту мы не просрали». Я говорю: «Что вы?! Это вы про „Гамлета“?» Он говорит: «Про „Гамлета“. Ты что, не видишь — какой же это „Гамлет“? Это же, — говорит, — агитка против сталинской эпохи. А это все потому, что мы были на „вы“». Я был совершенно поражен. Я говорю: «А почему агитка, почему? Вы мне объясните, потому что мне очень нравится, и Шпаликову нравится. Шпаликов говорит, что смешно». Он говорит: «Как вы не понимаете? С чем мы имели дело? С каким вообще величием человеческим? И начал Григорий Михайлович ошибаться с того, что взял неправильный, пошлый перевод». Я говорю: «Какой пошлый перевод? У вас же был Пастернака перевод». — «Да, у нас был перевод Пастернака. Но это пошлый перевод». А мы все едем по Приморскому шоссе, причем на хорошей скорости. По тем временам Пастернак в каждой советской семье почитался просто как божество. Он говорит: «Пастернак хороший, конечно, поэт, что ж, но есть-то гениальный перевод!» Я говорю: «Чей?» Он говорит: «К.Р.». Я говорю: «А это кто?» — «Константин Романов».