Из осажденного десятилетия - страница 28
бабушка, можно я тут,
где от всего помогает йод,
где войны не будет,
где плохого ничего не стрясётся,
где такие жёлтые абрикосы,
словно мячики на воде,
словно солнца.
из всего из этого
размывающегося сна
только помню, что женщину,
и она
ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,
в этом летнем золоте
проступает прохлада и медь,
и далёкая птица
языком незнакомым поёт,
и никто не умирал, и все навсегда живы.
я не помню лица этой женщины, но думаю, что у неё
руки мягкие, тёплые и большие.
бабушка, умершая
шесть лет назад от рака,
говорит: подожди,
рановато ещё, однако.
прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.
она говорит:
это лето
ещё обязательно будет.
когда-нибудь,
когда кончатся все войны на белом свете,
мы все успокоимся,
мы станем счастливые дети,
мы будем дышать этим золотом,
этим ветром,
между нами не будет
ни смерти, ни километров,
мы будем за уши тягать
во дворе барбоса,
мы будем срывать эти вишни и абрикосы,
и жёлтый их сок,
и красный их сок
будет течь по лицу,
как кровь от пули в висок,
но это не кровь, никогда не кровь, а только вечное лето.
Когда наступает август, выходят лисы,
выходят из лесов на дороги.
Лисы худы, лохматы и тонконоги,
к августу они устают торопиться и злиться.
На дорогу падают жёлтые яблоки,
они похожи на лица.
Предчувствие осени – это предчувствие смерти.
Лисы выходят на дороги и там умирают.
Фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.
Мокрые асфальтовые километры
тянутся за горизонт, до земного края.
К осени дороги усыпаны мёртвыми лисами,
мёртвыми листьями,
мёртвыми яблочными лицами.
Фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,
новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,
ветер качает подсолнуха жёлтый глаз,
он глядит за лисами, за фурами, за луною,
как вечный свидетель закономерного упокоя,
как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий:
«Жди».
Мёртвые лисы молча лежат на дорогах.
Едут фуры.
Идут дожди.
Драгоценный Б., как вы нынче? Надеюсь, вам
повезло хоть малость. Жалеете ли о чём-то?
У меня здесь – осеннее небо, окна провал
и молчанье. Не поболтать ни с богом, ни с чёртом.
Драгоценный Б., я неделю не говорю
ни единого слова. Незачем, да и не с кем.
Облака плывут по пустынному октябрю,
плачет ветер в столице, подобен рыданьям детским.
Драгоценный Б., уж если про вечный спор,
что достойно вечности, а что есть продукт побочный
человеческой мысли, то, право, наш разговор
забываю все больше, теряя в дымке молочной.
Драгоценный Б., мой заклятый и вечный враг,
мой наивный безумец, – что же, вы победили.
Я гляжу на небо. Подступает вечерний мрак,
за окном нацеплена туча на остром шпиле.
Позади аргументы наши тают, дрожат,
ибо что имеет значение, в самом деле,
если ваш расстрел состоялся семь дней назад,
если мой расстрел состоится через неделю?
когда почти всё закончилось,
он сидит у костра.
дорога железная рядом
заброшена и стара.
он сидит у костра,
и ветер на диво тих.
когда почти всё закончилось,
он вспоминает их.
они, как обычно, рядом.
один – за правым плечом,
второй – за левым.
от этого горячо
где-то между лопаток.
тлеют угли.
темно ещё.
дело к пяти.
обстоятельство таково:
они никуда не денутся
от него.
ведь обещали –
в жизни и в смерти –
так.
бросить в огонь на память стальной пятак.
ну извини, если что не так.
когда почти всё закончилось,
он их чует спиной.
глотает из фляги – в ней ветер, горький, чумной,
шальной.
веток бросает в костёр.
под такой луной
они вспоминаются остро особо,
как будто каждый – живой.
он говорит им:
вот скоро,
скоро уже совсем
кончится всё – и счастье настанет всем,
мы воевали за счастье – вот оно, напрокат.
каждому –
по вагону тушёнки
и самокат.
он говорит: всё будет,
но если по чесноку,
то одного никак забыть не могу:
помните – было лето,
август,
вода,
прилив.
мы хотели зажечь костёр тогда,
но не зажгли.
он говорит: ни о чём не жалею,
но если вернуться в тогда,
там, где вино, и смех, и темна вода,
если б вернуться в прошлое,
если б я мог,
я бы его зажёг.
он говорит: если кончится,
непременно зажгу костёр,
за вас за двоих и за всех
братьев, отцов, сестёр,
пусть он горит до неба