Из осажденного десятилетия - страница 6
и не было даже слов – попробуй, не задохнись, –
но тело моё звенело, летя по ступенькам вниз.
И если ты здесь – послушай, послушай, как я пою,
и как отражают стены невзрачную песню мою,
беги за мною по лестнице, с фонариком ли, свечой,
и слушай меня, и может, ты тоже станешь ключом.
Это просто:
слушай песни железный звон,
будь блокпостом,
часовым четырёх сторон,
собирайся,
свет и газ, давай, отключи,
нож на пояс,
да на пальце звенят ключи…
В этой деревне рвано, черно и голо,
теряются звуки, ломается голос,
мир закончился; вместо него – темнота и холод,
мор,
война,
смерть,
голод.
Пап, – говорит его сын, – а ведь ты же был звонарём,
позвони ещё до того, как мы все умрём,
вытянемся под заснежившим декабрём;
папа, мне скучно без музыки.
Холоден дом,
тараканы скребут по углам; говорили верно:
эти переживут, блин, любую скверну.
Ветер гуляет в деревне,
мучает жажда,
он достаёт заначку, глотает дважды,
ключ достаёт из ящика – и идёт,
чёрною площадью, прямо под новый год,
лестница криво дёргается из-под ног,
дёргает левый бок.
Там, наверху, мороз, гуляют ветра,
там, наверху, ему шепчут: пора, пора,
там говорят: у каждого есть свой срок,
армагеддон, конец любой из дорог;
эй, – говорят, – спускайся и доживай,
ты не волнуйся: потом заберут в рай.
Он усмехается, фляга в руках дрожит,
думает, что не больно хочется жить,
эти, над ухом, – а чёрт их, а кто они,
думает, что на востоке уже огни,
сын попросил в последний раз позвонить.
Тяжко верёвка дёргается из рук.
И начинается звук.
Звук наполняет деревню, реку, леса,
вдруг различаются вздохи и голоса,
и на востоке – светлая полоса.
Если армагеддон – ты не то готовь:
видишь, верёвка руки стирает в кровь,
видишь, как рвётся дыхание по живому.
Мир открывается новому звуку,
новому слову.
АРМАГЕДОНИЗМ
* * *
минус двадцать пять, мёрзлая вода,
если это конец – то он навсегда,
не настанет утро, не придёт рождество,
господи, нет больше у меня ничего,
господи, нет больше у меня ничего.
я выхожу на трассу, я знаю, что всё придёт,
господи, как медленно тает лёд.
солнце падает в волчью пасть, а за ним
выключаются окна в домах одно за другим,
как поверить, что однажды придет весна?
господи, нет больше у меня ни хрена.
я иду по чёрной дороге, она зовёт,
господи, как медленно тает лёд.
господи, я вышел, лови же меня, лови,
наступает чёрный декабрь, время не для любви,
я иду, как прокажённый, бубенцами звеня,
господи, нет у меня даже меня.
нет у меня, господи, даже меня.
* * *
когда выключается свет, замирает нота,
последняя нота, длящаяся ещё
на секунду дольше, чем свет,
а потом отчего-то
застывает кровью у рта и щёк.
сплёвываю и поднимаю лицо в космос:
если дальше некуда, господи, где же ты?
у него глаза ветерана,
в седых космах
мятые полевые цветы.
* * *
это как сходишь с поезда, а тебя принимают менты,
волокут в участок, до крови бьют,
до вспышек перед глазами, до темноты,
как тут верить, что есть мама, новый год и уют?
это как дом горит: непонятно, где жена и собака,
все отходы перекрыты огнём, вот он – страшный суд.
стоя на подоконнике, не замечаешь, как начинаешь
плакать;
как тут верить, что прыгнешь – тебя спасут?
это как на последней баррикаде стоишь с гранатой,
и орут – сдавайся, и глаза застилает дым;
как тут верить, что дёрнуть чеку – это так и надо?
как тут верить, что мы победим?
в детстве я писал записки для дедмороза и прятал
их под матрасом,
сейчас я ножи пристёгиваю к плащу,
господи, но я выхожу на последнюю трассу,
господи, но я верю, что я тебя отыщу.
* * *
снег летит мне в глаза, застывает льдом на лице,
я иду по чёрной дороге, город у нее в конце,
и я знаю, что там – колокольный звон, золотая весна,
потому что больше нет у меня ни хрена,
потому что больше нет у меня ни хрена!
я стираю снег с рукавов, впереди мой город зовёт,
господи, как медленно тает лёд.
медленно, медленно, медленно тает лёд.
АРМИЯ. ДО ВОЙНЫ.
…Но когда начинают стены темнеть
и потёки тёмные проступать,
остаются слова мне – звонкая медь,
остаётся наш призрачный снегопад.
И когда превращается воздух в зной
и на горло давит он всё сильней,
во весь рост встают за моей спиной