Из осажденного десятилетия - страница 7

тени наших ссутуленных фонарей,

и осенний запах сырой земли,

и морская соль под летним дождём,

сто дорог, что мы с тобою прошли,

сто дорог, что мы с тобою пройдём.

И стоит моя армия на ветру,

и внизу колосится спелая рожь.

Потому-то я никогда не умру,

потому-то ты никогда не умрешь.

LOVE IS

Роберт – нормальный парень: глаза как гвозди,

носит драные джинсы, короткий хвостик,

любит свой мотоцикл и большую скорость,

чтобы рвущийся воздух трещал, как хворост;

мама смеётся: «Робби, подхватишь насморк».

Робби, если дерётся, – обычно насмерть,

клал он на Библию, копов и на законность.

Роберту двадцать четыре, он верит в то, что

жить после тридцати – уныло и тошно,

с радостью вмятины носит на чёрном шлеме.

Только за Робертом ходят в последнее время

три приставучие шлюхи – куда б сорваться?

Всё не отводят глаз от его затылка.

Он допивает до дна седьмую бутылку

пива, садится и выжимает сто двадцать.

Не помогает. От них ему не убраться.

Робби уже не помнит, как было прежде,

вот в черепах бандана, улыбка злая.

Ходят за ним три шлюхи – Вера, Надежда,

имени третьей Роберт даже не знает.

Ходят, глядят в его костлявую спину,

в бледную тощую шею смертельно больного.

Они обещают, что гадость из Роберта вынут,

жизнь после этого, дескать, начнётся снова.

Только вот Роберт – парень не из наивных,

он таких видел – добрых, гостеприимных,

первую дозу всегда предлагали бесплатно.

Роб никогда не верил в такую халяву,

да и вообще, – эти шлюхи ему неприятны.

Шли бы уже к идиоту другому, право.

Двадцать второго, пасмурным воскресеньем,

Роберт выходит из дома. Идёт неровно.

(Мама спросила: что ж на своих? здоров ли?).

Эти же трое сзади – пугающей тенью.

Слушай, чувак: у каждого есть свои тайны –

эти, что будят из шкафа негромким стуком.

Роберт доходит до пустыря на окраине

и, развернувшись, стреляет по этим сукам.

…Роберт сидит, и глаза его пересохли,

красные: то ли ветер, а то ль отоспаться.

Третья встаёт, вытирает красный висок, и

ласково гладит его по ссаженным пальцам.

Дорогой мой воображаемый друг,

порождение бесконечного сна,

я пишу тебе рассказать, что у нас наступает весна,

и, хотя на субботу обещают минус шестна-

дцать, меня не обманешь: я чувствую, как со дна

бесконечной реки поднимаются тёплые воды.

До апреля два месяца, – что там той непогоды.

Дорогой мой друг, придуманный мной с тоски,

в духоте одинокого лета, когда виски

каждым утром ломит от выпитого вина, –

дорогой мой друг, я пишу, что у нас весна,

и она – одно, что спасает от темноты,

даже если она придумана, как и ты.

Дорогой мой воображаемый друг, ты уже семь дней

всё молчишь в моей голове, и в глазах темней,

и, хотя слова – не более, чем слова,

иногда мне кажется, что взорвётся моя голова,

если их не будет. Но, дорогой мой друг,

не тревожься. Не стоит печалиться из-за разлук.

Иногда мне кажется: ты ушел из моей головы,

поселился на Кипре. Или в районе Москвы,

или даже по этому городу ходишь, снега кляня,

где-нибудь совершенно невдалеке от меня.

Дорогой мой друг, ты видишь, что я лечусь,

это больше не едкая горечь, а просто грусть,

обезвоживанье. Мороз. Авитаминоз.

В горле когти кошачьи или заложенный нос.

Дорогой мой друг, не тревожься: я посещаю врача,

пью таблетки вовремя и вместо кофе – чай.

Я желаю счастья тебе – там, в твоей Москве

(или где ты). Но не забыть о нашем сродстве.

Ибо ближе мы братьев, любовников; так навек.

Пустота, пустота, пустота в моей голове.

Дорогой мой воображаемый друг, если я доживу

до весны настоящей, если увижу траву

и зелёные ветки – ты заходи на чай.

Разнеси мне голову выстрелом.

Выручай.

Да, мой друг, и если заканчивать – только так.

Не когда один из нас сволочь, второй дурак,

не когда выходить, закуривая, на снег,

а вот так: есть один человек и другой человек,

и дорога. И поднимается вороньё.

Богу – богово.

Миру – мирское.

И мне – моё.

И тебе – твое. И я отпускаю всё:

и сентябрьского солнца катящееся колесо,

и под летним ливнем запах мокрой земли,

и дорогу к зимнему морю, что не прошли.

Были мы с тобой – дурное лесное зверьё.

Богу – богово, миру – мирское, и мне – моё.

И, конечно, нет беззлобней зверей, чем мы,