Из сборника «Поздняя латинская поэзия» - страница 11
Вступление к книге первой
В час, когда рухнул Пифон, пораженный Фебовым луком,
И по Киррейской земле мертвое тело простер, —
Он, извивом своим покрывавший высокие горы,
Реки сушивший глотком, гребнем касавшийся звезд, —
5 Освобожденный Парнас, стряхнув змеиные узы,
Ожил рощей лесной, ветки взметнул к небесам;
Ясени, долго страдав от тяжкого ползанья змея,
Без опасенья теперь в ветер плеснули листвой;
А оскверненный не раз ядовитой змеиною пеной,
10 Вновь заструился Кефис чистой и ясной волной.
Криком «Ио, пеан!» оглашаются долы; треножник[1]
В веянье свежем звенит; к Фебу летят похвалы;
И, привлеченные пением Муз, к пещерам Фемиды[2]
Из отдаленнейших мест сходятся сонмы богов.
Книга первая
Часто я размышлял и часто надвое думал:
Точно ли над землей державствуют боги? иль в мире
Правящих нет, и случай царит над течением жизни?
Если пытался вникать я в стройный устав мирозданья,
5 Видел моря в черте берегов, движение года,
Смену ночи и дня, — то все мне казалось скрепленным
Божией волей: она по путям предназначенным движет
Звезды, она на земле порождает свой злак в свою пору,
Это она переменной Луне повелела светиться
10 Светом чужим, а Солнцу — своим, замкнула пучину
Сушею, шар земной в середине подвесила неба.
Но обращаясь на то, каким окутаны мраком
Все людские дела, как страждет честный и добрый,
А процветает злодей, — я вновь и вновь колебался
15 В вере природной моей и склонялся к чужому ученью[5] —
Будто частицы текут в пустоте без цели и смысла,
Будто не замысел их сочетает друг с другом, а случай,
И о богах над землей возможно двоякое мненье:
То ли их нет, то ли знать не хотят о наших заботах.
20 Только теперь Руфинова казнь уняла мою смуту
И оправдала богов! Теперь не ропщу я, что часто
Низкий возносится ввысь: я знаю, чем выше он прянет,
Тем страшней падет с высоты.
Но откройте поэту,
О Пиериды, каков был исток столь мерзкой заразы?
25 Злобная Аллекто, обуянная завистью жгучей,
Что города на земле благоденствуют в мирном покое,
К черным порогам своим скликала сестер преисподних,
Гнусный сбирая собор. Склубилась в единую тучу
Вся Эребова чернь, все отродья зловещей утробы
30 Матери-Ночи: Раздор, питатель войны кровожадной,
Голод, чья царственна власть, Болезнь, что сама себе в тягость,
Старость, привратница смерти, и Зависть, жертва чужого
Счастья, и Плач, на себе раздирающий скорбные ризы,
И замирающий Страх, и незряче летящая Дерзость,
35 И расточитель Разврат, за которым след в след поспешает,
Низко склонясь над землей, неразлучная нищая Бедность,
И, наконец, обольнув бессонной своей вереницей
Матери-Алчности черную грудь, притекают работы.
Заполоняются сбродной толпой железные троны,
40 Тесно в мрачных стенах от собравшихся в курию[6] чудищ.
Встав посреди, Аллекто призывает теснящихся смолкнуть
И, откинув со лба змеиные черные пряди,
Чтобы вились, шипя, по плечам, исторгает из глубей
Сердца скопившийся гнев, изливаемый в яростной речи:
45 «Долго ль терпеть теченье веков безмятежных и мирных?
Долго ль взирать, как породы людей упиваются счастьем?
Или неведомый яд милосердья проник в наши нравы?
Где наша ярость? Зачем удары бичей этих праздны?
Черных факелов круг зачем дымится впустую?
50 О, презренная лень! С Олимпа теснит нас Юпитер,
А Феодосий — с земли. Золотые являются веки,
Древние севы встают: Добродетель и с нею Согласье,
Верность и с ней Благочестье, высокие головы вскинув,
Шествуют, песней своей прославляя победу над нами!
55 Горе! с небесных высот низлетев сквозь эфирную ясность,
Правда сама попирает меня, иссекает под корень
В мире порок и на свет из темницы изводит законы.
Нам ли, нам ли теперь, гонимым из наших уделов,
В сраме своем цепенеть? Припомним, покуда не поздно,
60 Фурии, чем мы живем: обретем привычные силы
И сотворим достойное нас преступное чудо!
Воля моя — взметнуть до светил стигийские мраки,