Как скрипит горох - страница 4

– Вот, тебе стоит это прочитать. Для общего развития.

Обязательно протягивался старый журнал, и когда Юра брал его, то чувствовал холод бабушкиных рук. Однажды он шутливо заметил:

– Остываешь?

– Остываю, – как-то серьёзно выдохнув, ответила бабушка.

Но обычно разговор был другой.

– Что готовить на обед? Суп гороховый...

– Спасибо, я сам нам всё приготовлю.

– Рис можно с котлеткой, – продолжала Лидия Михайловна, – там в морозильнике котлетки есть.

– Да говорю же, я всё сделаю.

– Или суп с горбушей? Консервы посмотри в правом отделении буфета.

Снова сжимались кулаки.

– Или рис хочешь?

В этот момент, даже если он касался не обеда, а полива или похода в магазин, Юра чётко осознавал, что его раздражало в общении с бабушкой. Лидия Михайловна не слушала того, что ей говорят, хотя по возрасту и состоянию здоровья должна была слушать. Просто ради здравого смысла. Для собственного покоя и сохранения. Для удобства, в конце-то концов. А она не слушала. И переспрашивала, переспрашивала, переспрашивала, задавала вопрос за вопросом, поучала, поучала, поучала, что раздражало совокупностью крохотных мелочей. Все знали, что готовить будет Юра, и можно отказаться от надоевшего ритуала, но отказа не было, потому что это был не просто взрослый совет, а остаток постаревшей власти, которой Лидия Михайловна когда-то обладала над своими детьми и своим внуком.

– Понял, где горошек? Там, в правом отделении буфета... или в левом? Я не помню. В общем, сам разберёшься. Не маленький.

Стоило большого труда выстоять и не нагрубить.

– Ну чё ты злишься? – в противном случае спрашивала старушка и было невозможно не простить её за искривившиеся в обиде губы. Да и 'чё', так не шедшее интеллигентской природе, смотрелось живо, хорошо – оно чётко выражало действительную, большую обиду, и Юра понимал это, отчего мгновенно остывал.

– Прости меня, я не хотел, – извинялся он.

– И ты меня прости. Совсем я из ума выжила.

К сожалению, признание ошибок не всегда приводит к работе над ними. Всё повторялось вновь. А затем снова и снова. Дни шли медленно, никак не желая складываться в сентябрь, когда холода обещали забрать бабушку с дачи. Юра желал сентября больше подсолнухов, больше листвы, больше солнца – он хотел сентябрь, как хотят девушку, хотел на учёбу, хотел семинаров, хотел подряд четыре лекции с гнусавым профессором, лишь бы не отвечать на одни и те же вопросы про горошек и лишь бы не смотреть каждое утро во вспучившееся, бледно-багровое лицо без глаз.

– В сущности, – рассуждал Юра, – я не сталкиваюсь ни с чем выдающимся. Всё просто прекрасно. Человеку уже за восемьдесят, а он читает сложные романы, сносит тяготы дачной жизни, шутит прекрасно... а эти вопросы, поучения, надзор... ну, мало ли что могло быть! Это ведь не сумасшествие. Не овоща на меня повесили. Но я всё равно злюсь. Я злюсь каждый день. Я злюсь на неё. Злюсь на себя. Злюсь на Васю. Сегодня я ударил кулаком по столу, хотя мог не бить. Но мне почему-то нужен был этот удар. Он как будто должен был выразить то, чего я не понимаю. Я люблю свою бабушку, я ухаживаю за ней и готов делать это хоть до самого конца... мне не сложно... но при этом так трудно!

Юра засыпал с клятвенным обещанием быть терпимее и дружелюбней. Но утром он неправильно подскакивал с дивана, тот орал, как будто его пырнули ножом, и сквозь дверь снова пробивалось эхо:

– Ты уже встал!?

Вопрос, который не требовалось задавать и на который не требовалось отвечать, в этот раз привёл Юру в бешенство. Он был составлен из невидимого издевательства. Загвоздка была в 'уже'. Почему нельзя было спросить без этого чёртового 'уже'!? За 'уже' скрывалась слежка, наблюдение, подчёркивающее не состояние, а процесс, мол, встал ты не только в отдельный момент времени, а растянул это вставание в пространстве, позволил себе не сообщить о пробуждении, а значит вышел из-под контроля, стал независимым, и должен быть немедленно одёрнут. Естественно, Лидия Михайловна не имела в виду ничего подобного, но вопрос считывался как форма власти, и это раздражало тело раньше, чем оно успевало налиться кровью.