Крутые перевалы - страница 18

Стефания подсела к шаманке и заглянула в гноящиеся глаза старухи.

— Ты не видишь, бабушка?

— Я убила здесь сорок медведей и если бы шайтаны не отняли моих глаз, убила бы всех степных и тебя, собаку красную, в первую очередь.

Пастиков вытряхнул из сумки несколько пачек папирос и громко крякнул. А Додышев перевел слова шаманки.

— Значит, и такие знают красных, — усмехнулась Стефания.

Старшина отказался от дареного курева, но стекавшиеся по лесистым тропам улусные, жители густо осадили Пастикова. Волосатые и заспанные, они глотали душистый дым и, слегка опьяненные, садились в круг. Пастиков незаметно толкал Додышева. И когда студент поднял кверху руки, сотни узких, мерцающих в прощелинах глаз встретили его с любопытством. А он крутил в воздухе короткопалым кулаком, будто грозил всем духам и шаманам тайги за порабощение своего народа. Сиплый голос камасинца смешивался с шелестом хвои и плеском волн Сыгырды. Только по словам «колхоз», «пятилетка», «Советская власть» Пастиков и Стефания догадывались, о чем он говорит.

Не выдержала шаманка. Схватившись за длинный черень своей трубки, она размахнулась и, как рысь, кинулась бы на Додышева. Но тут случилось то, чего Пастиков ожидал с самого начала. Чекулак, а за ним пяток безъюртных улусян преградили старухе дорогу. Самоха отдернул Додышева.

— Куда ты — головой в болото!.. Они сделают из тебя смех и горе!

Круг расширялся. На поверхности косматых голов колыхалась несоразмерно большая голова Алжибая. Камасинцы кричали, угрожали.

Стефания тормошила Пастикова за плечо.

— Слушай!.. Чего же вы не принимаете мер. Смотри-ка, они раздерутся.

Но Пастиков отступал, широко улыбаясь.

— А ты не ярься… Пусть потаскаются, а потом мы из них что угодно состряпаем.

От копошащейся кучи людей потянуло потом.

— Э, черти! — негодующе плевался Самоха. — И скажи, хоть бы подрались, а что ревут, черт ее што.

— Наши бы ножи и стяги в дело пустили, — подзадоривал его Пастиков.

— Да право…

Под стефаньиной рукой вздрагивали сильные мускулы плеча Пастикова, и она поняла, что в нем закипает кровь прежнего деревенского кулачника. Камасинцы расходились, сплетались, напоминая юрту, качающуюся от ветра. Над потухающим костром кружились комары и шерсть козьих шкур.

Но вот Алжибай поднял руки, и толпа присмирела.

— Крови испужались, — глубокомысленно заключил Самоха. — Они позавсегда так: поцарапаются, тут же — ша!

Он хитро подмигнул Пастикову и вывалил посреди круга мешок сухарей. Около дверей юрты стонала шаманка: ее кто-то толкнул.

— Подобрали бы ее, может, отдышится, — просила Стефания.

Но камасинцы уже были заняты дележкой сухарей: они нагребали в полы, карманы, совали в рты лакомые гостинцы. И только один Парабилка сказал:

— Сдохни она как лисица.

Среди успокоившихся камасинцев сидели Алжибай и кривой Аёзя. По улусу жутко завыли собаки.

— Кури, — предложил Пастикову Алжибай.

— Спасибо, не курю.

— Кури — труг пудешь!

Собственно, это и послужило предлогом к переговорам. Огоньки папирос ярко вспыхивали среди чумазой таежной ночи. Душистый дым глотали старый и малый аппетитно причмокивая губами.

— Какой будет работа? — добивался у приезжих Парабилка.

— Всякой… Будем зверей ловить, рыбу и строить дома.

— Много будет работы? — спросил Алжибай.

— Много… Платить будем хлебом и товаром. Вот хозяин лучше расскажет…

И в знак гостеприимства в кругу уже очутился лагун араки.

— Ну, это зря! — рассмеялся Пастиков.

— Пей, нойон, наш народ не злой, — сказал Аёзя. — Мы умеем жить без обмана, а ваши купцы всегда обманывали нас.

Стефания смахнула мусор с верху сывороточной жижи и, хлебнув напитка, начала чихать.

— Крепкой? — рассмеялись в толпе.

— Вот такой будет наш дружба, — заметил Алжибай.

Небо, как лосиновая подошва, сверкнуло золотыми шляпками гвоздей. Лес стоял неподвижно. По зазеленевшему берегу звенели колокольцами камасинские коровы и перекликались ленивые филины. И в этот час нерушимого покоя над юртой старшины таежной бурей сорвалась многоголосая песня: она была длинна, как Шайтан-поле, и уныла, как судьба этих таежных людей.

…Алжибай подошел к стану утром, кашлянул и в знак миролюбия поставил к стволу дерева ружье. Прошла неделя с тех пор, как разведчики посетили улус, но опухшее лицо старшины свидетельствовало о том, что камасинцы не перестали еще пить араку.