Летят сквозь годы - страница 58

— А я и не хочу быть украшенной. По-моему, немцы — фашисты, звери. Сдался мне их поганый язык!

— Ты заблуждаешься.

— А ты — нет?

— Девчата, хватит нам спорить.

— Дайте дослушать, не перебивайте!

— Досказывай, Вера, все по порядку.

— Какой там теперь порядок — горе одно… — вздохнула Вера. — Семья тронулась в эвакуацию — мне об этом после писали, — сестренка в дороге умерла. Как я ее любила! Даже представить не могу, что вернусь домой — а ее нет! Может, ничего нет… Отцу своими руками пришлось родной завод подрывать. А мне, может, придется бомбить скопление вражеской техники где-нибудь около родной школы. Или на нашей улице — Розы Люксембург. Или на стадионе. У нас стадион прекрасный. Подходит прямо к морю. А там водная станция, и лодок, бывало, полно… и вышка… Если бы вы знали, девушки, как защемило у меня вчера в груди, когда летели мы на крымскую землю! Ноет и ноет. Вроде бы впервые я поняла, где находится сердце. Луна выглянула из-за туч, я смотрю вниз — и словно дом свой вижу, стадион, парк. Наш пионерский лагерь в станице Эльтиген. Все, все перед глазами промелькнуло. За несколько минут все детство свое вспомнила. Не поверите — даже сказку, какую нам, ребятам, мама рассказывала. У нас в Крыму о каждой горушке или кургане существуют свои легенды. Вот, бывало, Ванюшка, брат, попросит: «Мама, расскажи про золотую тройку». И мама рассказывала о горе Митридат. Якобы зарыта в ней золотая тройка. Кто сумеет гору разрыть — выпустит на волю трех золотых коней-богатырей.

— Вот уж я не знала, штурман, что ты в воздухе о конях мечтаешь! — засмеялась Таня. — На что они нам нужны? Устарела твоя золотая троечка. С самолета сподручнее бить фрицев.

— И правда, всякая чепуха мне в голову лезет, — растерянно сказала Вера. — Ничего путного вспомнить не могу.

Девушки набросились на Таню:

— Бесчувственная ты! Самое дорогое человек вспомнил. А тебе смешки!

— Ничего себе смешки… бить фашистов с самолета, а не с допотопной тройки! — опять-таки шуткой пробовала отделаться Таня. У нее было желание пошутить, посмеяться.

А все, слушая Веру, настроились на иной лад: вспоминали свое детство, довоенную жизнь, которая была нарушена, исковеркана. У многих родители остались за линией фронта. Живы ли? Враг, как известно, не щадит ни детей, ни стариков. Может, кто-нибудь из девушек и подумал про Таню: «Ей теперь за семью волноваться нечего, фашистов далеко от Москвы отогнали».

Подобная мысль, конечно, только промелькнула и не была высказана. Но Таня словно услыхала ее — сразу примолкла. Вера пришла подруге на выручку — преодолела свое мгновенное смущение и стала продолжать рассказ о неудавшейся экскурсии в Аджимушкайские каменоломни и о разграбленном еще беляками Царском кургане.

— Смотрите! — показывала она по карте. — За поселком Аджимушкай, сюда, ближе к берегу, — Жуковка, Маяк, Опасная. А вот точка — высота сто семьдесят пять. Видите?

Девушки видели не только точку. Они представляли, какой богатой и интересной была вся крымская земля. Представляли жизнь в Рабочем поселке под Керчью, откуда Вера уехала учиться в Москву.

— …Так что в полк-то я пришла москвичкой, девушки. А знакомец твой, Марина, — обратилась Вера к Чечневой, — старшина Костенко работал с папой на одном заводе, только в инструментальном цехе. И жили Костенки на одной улице с нами. Ванюшка, брат, как раз к Саше попал в ученики на заводе. Ой, Маринка, — засмеялась вдруг Вера, — и отчаянный же был твой Сашка раньше.

— Почему это он мой? — всполошилась Чечнева. — Скажешь тоже. Я просто познакомилась с ним раньше, чем другие из нашего полка. И он очень хороший человек.

— А разве я что-нибудь плохое о нем говорю? Он хороший человек, чудесный мастер. И ты правильно сделала, что его к нам затащила. А хотите знать, каким он был в детстве? Озорник страшный. Забияка. Сашка постарше меня: мне лет десять было, а ему, должно быть, пятнадцать. Он вечно дразнил меня «рыжая» или «рябая». Маленькой я была беленькая и вся в веснушках. Лицом я на отца похожа, это теперь у меня стали волосы темные, как у мамы. Так вот однажды иду я по улице, а навстречу — Сашка. Футболит ногой что-то. Подошел ближе да как запустит в меня. Лапоть он, оказывается, гнал. Я, конечно, реветь. А он потом еще и «лаптем» меня дразнил. Когда Костенко прилетел к нам в полк, я его с бородой сначала не узнала. Да и он меня не узнал. А когда зачитали приказ, что подарок передается экипажу Макаровой — Белик, он подходит ко мне и спрашивает: «Девушка, вы, часом, не из Керчи будете?» «Да, — отвечаю, — из-под Керчи. А что?» «Отца вашего Лукьяном Филипповичем зовут?» — «Да, Лукьяном Филипповичем». — «А Костенков помните, что напротив вас жили? Я тот самый и есть, которого Сашкой звали». Я, конечно, ему сразу припомнила «лапоть». Он смутился. Момент неподходящий для таких воспоминаний. Момент торжественный, а его, старшину, в озорстве уличают. Ну, словом, посмеялись мы. А потом поговорили о родных, которых война разметала. О краях наших. Вы не сомневайтесь, я вчера бомбы бросала твердой рукой. Чем, думаю, больше бомб сброшу, тем больше гадов уничтожу — скорее землю нашу мы освободим.