Листья лофиры - страница 18

Одна стена холла стеклянная и выходит на террасу, за которой виднеется темное ровное поле аэродрома и вспыхивающий через одинаковые промежутки огонь маяка. Я обхожу помещения, в которых нам разрешено появляться, то есть холл, небольшой зал ресторана и коридор, ведущий в служебные комнаты. Стены коридора увешаны фотографиями, демонстрирующими прелести Дакара и его окрестностей. У выхода на террасу — лавка, в которой днем торгуют сувенирами — фигурками людей из черного эбенового дерева или слоновой кости, барабанами, луками с пестро разукрашенными колчанами… Рассматривать это любопытно, но нельзя же вечно стоять перед закрытой лавкой!

И я возвращаюсь на свое место, устраиваюсь поудобнее и принимаюсь дремать. И все остальные дремлют, повесив пальто на спинки кресел… Но заснуть не удается. Слишком уж резок переход от ощущения межзвездного полета к земной прозе. Чуть прикроешь глаза — воскресают в памяти близкие звезды, близкая латунная поверхность Луны, к которой приближаются русские и африканцы, французы и американцы, возникает ощущение товарищества, навсегда спаявшего всех землян…

Светать начало около шести часов по местному времени, и светало стремительно — будто кто-то невидимый входил с яркой лампой в темную комнату. Едва проступили на фоне блеклого неба знаменитые потухшие вулканы Зеленого Мыса, в которых возбужденная фантазия французских моряков обнаружила сходство с женской грудью (они так и называются — Мамель), как солнце, подобно воздушному шару, выскочило из-за горизонта, и сразу стало жарковато…

Я сижу под цветущей шелковистой акацией, растущей у здания аэропорта; я могу сделать еще три-четыре шага в сторону аэродрома и тогда упрусь в невысокий, но широкий барьер из серого бетона, на верхней площадке которого разбит цветник. Но я давно обошел те десять квадратных метров сенегальской земли, на которые мне разрешено ступать.

А сейчас я совершаю удивительное путешествие во времени и пространстве, и нет на свете силы, способной помешать мне совершить это путешествие. Сказка?.. Почти. Но ключ к ней реален: просто у меня на ладони лежат чуть прохладные лопнувшие плоды бальзамина, еще незрелые, с желтовато-зеленой кожицей и мелкими коричневыми зернышками семян. Я выращивал эти тропические цветы — и белые, и розовые, и нежно-лиловые — в Сибири, в годы войны, а сорвал семена в Африке, в Сенегале, на берегу Атлантического океана, на земле, о которой лишь мечтал почти двадцать лет назад… Бальзамины растут в трех шагах от меня среди канн, настурций, циний, по соседству с финиковой пальмой, и я смотрю, как поливает мои бальзамины из тонкого шланга несильной, но широкой струей пожилой сенегалец — на редкость черный, с небольшой седеющей (от этого она кажется коричневатой) бородкой. Его, садовника, зовут Саль Тахир, и я уже знаю, что родом он из селения Дагана, что стоит на берегу Сенегала, что он вырастил семерых детей, они разбрелись по свету, а сам он перебрался служить на дакарский аэродром… Саль Тахир носит очки, красную феску с кисточкой; на нем выцветший голубой жилет и синие шаровары… Он поливает мои бальзамины и поет песню — тихую, мелодичную, непонятную…

Арданов, настроив фонограф, осторожно подступает к Саль Тахиру и в изысканнейших французских выражениях просит у него разрешения записать его песню. И старый Саль Тахир охотно соглашается. Он кладет шланг, вода из которого продолжает течь на бальзамины, встает в свободную гордую позу, чуть вскидывает черную голову с коричневатой курчавой бородкой и поет… О чем?.. Если бы я мог понять хоть слово! О Сенегале, должно быть, о своей земле, о хижине на берегу великой африканской реки…

Я вслушиваюсь в эту незнакомую мелодию, трогаю пальцами крепкие, всегда красноватые снизу стебли бальзамина и смутно припоминаю, что в памяти моей они сохранились не такими, — не такими зелеными, не такими цветущими… Нежная мелодия песни Саль Тахира будит, просветляет забытое, и теперь бальзамины ассоциируются в моей памяти с осенней непогодой, с желтым снегом на мокрой земле, с исхлестанными ветром тополиными ветвями за окном и зелеными кустами давно отцветшей сирени (она так и уходила под снег зеленой). Я вспоминаю бальзамины некрасивыми — с бледными венчиками листьев у верхушки, с несколькими мелкими цветами, почерневшими голыми стволиками… Вспоминаю их осенними, отмирающими, и теперь знаю почему: просто летом мне почти не приходилось их видеть, — была война, я на рассвете уходил на работу, возвращался в темноте, и мне было не до бальзаминов. Иное дело поздней осенью, когда колхозные работы заканчивались до будущей весны. Вернувшись из школы, я мог сколько угодно смотреть на увядающие бальзамины и фантазировать об их родине, о тропических странах…