Ловля ветра, или Поиск большой любви - страница 24

Служба отошла. Галина бредет домой. Не спешит. А куда спешить, небось, не семеро по лавкам. Муж, вероятно, тоже задерживается. Вечер теплый, сентябрьский, приятно веет холодком. Подвяленные летней жарой листья задумчиво шумят. Только осенью так шумят листья, и от этого делается бесконечно грустно.

«Господи, воззвах к Тебе, услыши мя. Услыши мя, Господи», — звучало в душе молодой женщины. Боль, вечная ее боль становилась не глуше, нет, а… слаще, что ли… Батюшка говорит, что Господь растворяет всякую боль. «Яко у Господа милость, и многое у Него избавление», — так пели на вечерней службе.

«Потом» не случилось. Не было у Галины детей. Не было счастья в большом ухоженном доме. И любви между супругами, кажется, тоже не было. «Ты даже ребенка родить мне не можешь!» — прокричал муж ей как-то в запальчивости. Она отшатнулась, побледнела от обиды и гнева, но сказать ничего не смогла. Да и что тут скажешь… Чувствовала себя виноватой. Ведь это именно она как заклинание твердила: только бы не было детей…

Не то чтобы муж хотел детей — нет, конечно. Но у других дети были, и это его уязвляло: что он, в самом деле, хуже других?

Доведенная до отчаяния, Галина однажды убедила мужа попробовать искусственное оплодотворение. На короткое время эта идея объединила их. И… опять не вышло. Врачи пожимали плечами: «Вы оба совершенно здоровы».

«Воля Божия», — сказал батюшка, когда Галина, давясь от слез, рассказала ему все.

«Воля Божия», — говорит она себе, подолгу глядя на чужих детей и задыхаясь от нерастраченной нежности. Божия, да, но и ее тоже — страстная, безумная, глупая собственная воля, твердившая: только б не было детей.

Завтра Галина придет на воскресную литургию. И сотрудница ее придет — причащать детей. Их у нее двое: мальчик и девочка. Мальчик еще грудничок. Сотрудница поздно вышла замуж, и детей родила, что называется, под занавес — в 47 и 48 лет соответственно. А еще у нее есть старенький отец, которого она горячо любит и который после инсульта так и не оправился. Памперсы, массажи, утка, перестилание постели, таблетки по часам… И — кормление, прогулки с детьми, кашки, сказки на ночь… Каждое воскресенье вдвоем с мужем приносят малышей на причастие. «Конечно, тяжело», — говорит сотрудница, но глаза ее так и брызжут счастьем и молодостью.

Елизавета Валентиновна работала корректором давно, работу свою любила, и очень любила язык — великий и могучий. Любила и хорошо знала, а потому почти непрерывно страдала от повсеместного, от телевидения до пригородной электрички, коверкания любимого предмета. Она досадливо морщилась, крепилась, но недолго — поправляла говорящего: «Не "провел девушку", а "проводил", не "скуплялась", а делала покупки (хотя в душе признавала, что "скуплялась" сочнее), не "извиняюсь", а "извините"… Ну и так далее».

Люди реагировали по-разному: лезли в бутылку, огрызались, затаивали обиду, но случалось, что благодарили, просили и впредь подсказывать как правильно.

Так вот. Елизавета Валентиновна работала корректором и литературным редактором в одном лице, и книги для корректуры ей попадались самые разные. Лицо горело от негодования, когда она правила сцену на сеновале из книги, написанной, как ни странно, пожилым священником. «Возьми меня, возьми меня сейчас, здесь, — лепетала она, и розовые губки ее трепетали под его мужественными обветренными губами…» Фу-у. Ее просто мутило от этих африканских страстей в самом дурном вкусе, и она безжалостно кромсала текст, выбрасывая и «губки», и «возьми», и всю эту невыносимую пошлость. Стог сена, впрочем, оставался, и любящая парочка тоже, но они, наскоро полюбовавшись звездами, ложились спать — в собственном смысле этого слова. И от этого, считала Елизавета Валентиновна, выигрывали и их отношения, и роман в целом.

Роман в целом — да, выигрывал, но сама Елизавета после столь жесткой редактуры выдерживала головомойку от начальства, которому, в свою очередь, досталось от автора. Непреклонно сжав и без того тонкие губы, она смотрела в окно отсутствующим взглядом, а в следующий раз поступала так же.