Малайский крис - страница 35
— Да вы хоть «горловичок»-то отдайте… Как я без него… Ну ж, погодите… Ах, вы…
— Хорош горловичок! — иронизировал десятский, вертя в руках длинный и узкий нож, — этаким ножом «тятьку с мамкой на печь сажать»! Обойдешься, шкура, без ево…
Группа удалялась по направлению к стану.
В распахнутой калитке неподвижно, как изваяние, стояла красивая, рослая женщина. Та самая, рекомендованная становым и прозванная местным чиновничеством «каторжной Венерой».
На ярком, нежном лице ее, в продолжение всей предыдущей сцены, не дрогнул ни один мускул, и когда ее сожитель скрылся за поворотом улицы, она глубоко вздохнула, поправила цветной платок, напущенный на лоб и, потупив глаза, ушла во двор.
— Вы, э-э… не знаете, за что арестовали вашего… э-э… мужа? — с некоторой неловкостью спрашивал Галанцов, впервые имевший дело с женщиной не из «света» и не из «полусвета», а потому не знавший, какой тон взять в разговоре с шедшей рядом по пролеску «Венерой».
— А кто их знает! — просто и равнодушно бросила та. — Это всегда так-то… Как кто «с орлами» на меня нацелится, — тую ж минуту Алексея на месяц в холодную берут… Потому он «поножовщик», «рисковый» человек… Зарежет еще…
Галанцов вспомнил станового: «сликвидирую-с!» Вот оно!
— А вы, никак, тоже «с орлами»? — спросила «Венера», и такое острое, даже без насмешки, понимание чудилось в ее тоне, что Галанцов смущенно забормотал:
— Я… вы не подумайте… Я не… затем…
Красавица взмахнула густыми ресницами и простым, до ужаса понятным взглядом остановила слова, застрявшие и перешедшие в камень.
Ночь проходила без сна. В прорезь ставня мерцал туман рассвета. Истомленное, сытое долгожданными ласками тело Галанцова горело от укусов бесчисленных блох, кишевших в душной, смятой постели. Острота обнажения во тьме минула и в сердце шевелилось что-то непонятное еще, но беспокоящее, как приближающаяся зубная боль. И теперь, после буйных ласк, эта большая, нагая женщина с влажными глазами казалась ему бедным, обиженным ребенком. Сверлила душу «ликвидация» станового. И весь давешний разговор сейчас, в этой подстерегающей совесть бессонной полутьме, будил в душе что-то похожее на изжогу. Хотелось заплатать над изломанной, когда-то цельной и красивой душой женщины, драму которой он слышал сейчас, между ластами. Хотелось что-то сделать для нее большое, хорошее, излечивающее…
Галанцов досадливо мотнул головой, достал в полутьме свой бумажник и, вынув оттуда горсть бумажек, на ощупь не меньше ста рублей, сунул их в беспомощные пальцы притихшей «Венеры».
Ночь молчала. Блохи кусали. Женщина тихо всхлипывала.
Леонид Саянский
ДЕВЯТКА
Халявкин решил это не сразу.
Он боялся и ждал прихода ночей.
Когда оглушенное дневной трепкой тело вытягивалось под колючей тканью восьмирублевого одеяла, сон приходил не вдруг.
Скверные папиросы гнали его и обжигали рот до ощущения кислоты.
Ломило слегка в висках: за день тысячу раз повторенные в гроссбухе «нетто», «брутто» и транспорты давали себя знать.
Но зато только ночью забитая мысль бывала свободна до фантастики. Нездорово. Напряженно. Мучительно.
Они приходили тотчас же, эти проклятые вопросы…
Ушла незаметно молодость. Что сделано им за это время?
Жито ли? Думано ли? — Нет! Зато работано вдоволь.
— Но разве должность бухгалтера транспортной конторы в мелком городишке, — идеал достижимого за десять лет труда…
А сто рублей в месяц — деньги?
Было когда-то молодо на душе. И уходило в дымке неосознаваемого казавшееся далеким «жизненное завтра».
Лишения — сходили легко с огорченной минутной души.
И новый галстук, купленный двадцатого, тотчас после получки, давал дозу наслаждения. Интрижка с модисткой казалась не менее интересной флирта с американкой в ярком издали Монако. Кутежка вскладчину в дешевом ресторанчике давала на миг иллюзию привольной, богатой жизни. И красное № 18, бродившее в голове, делало этот вечер полным розовых надежд.
— Черт возьми! Чем мы хуже других… Не дураки же мы! Учились чему-нибудь! Неужели не пробьем себе дорогу… Неужели не займем те места, которые так хочется занять… За будущее!! За успех!!
И насмешливо звенели липко-захватанные стаканы.