Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции) - страница 55

Этот закон заставляет задуматься: в 1789 г. появляется какой-то народ, который угнетает большинство, какая-то принципиальная свобода, которая разрушает фактические свободы, какая-то «философия», которая убивает за убеждения, какое-то правосудие, которое убивает без суда. Осуществилось нечто абсурдное: деспотизм свободы, фанатизм разума. Таково революционное противоречие. Разрешил ли его Тэн, раскрыл ли природу этих странных идей? Не думаю. Но он устанавливает это, принимает как необходимый факт, как закон чистой демократии, вместо того чтобы лишний раз бросить этот камень в демократов, как не устают делать это уже больше ста лет почтенные либералы. Он первый перестает шутить, чтобы попытаться понять, и требует отчета о новой религии у закона этого режима, а не у тех несчастных, которые сегодня служат ему, и которых завтра он уничтожает, и которые ничего и никогда в этом не понимают.

169

Критика Тэна позволила нам если не решить, то по крайней мере четче поставить революционную проблему. Гуманность, которая убивает, — это сестра свободы, которая сажает в тюрьмы, братства, которое шпионит, и разума, который отлучает, — и все вместе они создают этот странный социальный феномен, называемый якобинизмом. Г-н Олар позволит мне подсказать ему это определение, которое он, мне кажется, несколько затрудняется найти[103]. Тэн ему его уже подсказал; все нынешние французы поймут его, каким бы парадоксальным оно ни казалось; и я считаю его подходящим: этот предмет хорошо известен, формула достаточно ясна — самый термин «якобинизм» выбран удачно: ведь если фанатизм, о котором идет речь, — произведение обществ мысли вообще, то вполне естественно, если он будет носить имя самого знаменитого из них и к тому же единственного общества, которое сумело держать в подчинении большой народ в течение двух лет.

Но, в конце концов, обозначить — это еще не значит понять: и если все попробовали якобинского фанатизма, то никто не отдает себе как следует отчета в его средствах правления и в его главном моральном двигателе. Это феномен особого порядка, выходящий из обычного течения жизни и из обычной истории. У Тэна было на это чутье: он чувствует, что нужно нечто другое, нежели эрудит-философ, чтобы сначала отделить от обычных

170

факторов — политических, экономических, религиозных, — а затем описать, затем объяснить действие этой неизвестной силы: якобинского фанатизма. «Надо, — говорит он, — изучить психологию якобинца, чтобы понять революцию 1789 г. во Франции»[104]. «Происхождение…», как верно заметил г-н Виктор Жиро, — это «произведение психологической истории»[105].

И здесь в игру вступает знаменитый «психологический метод», которому Тэн придавал такое большое значение, и придавал с полным правом. Этот метод поддерживает и направляет усилия его колоссального расследования, он позволяет ему извлечь из груды источников, как металл из руды, «знаменательные факты», относящиеся к этому феномену и проливающие на него свет, и затем сблизить черты этого монстра в их странной связи и составить свой портрет якобинца, свою картину режима 1793 г. Тэн сделал это мастерски и первым. Пошел ли он дальше? Годится ли его метод, замечательное орудие исследования и изложения, не только для описательной истории, но и для дальнейшей работы, вплоть до решения проблемы?

Я так не думаю. Превосходный для отбора и оценки фактов, психологический метод Тэна не в силах их объяснить; и тут-то эти самые качества оборачиваются против него и дают новый повод к возражениям насчет дуэли без противника: когда предмет так странен, его лучше видно, но он менее понятен; и недоброжелательные читатели получают повод, чтобы упрекать автора в неправдоподобии, там, где им, возможно, было бы трудно доказать ошибку.

171

Еще раз усилия Тэна не достигают цели. Его психология на этом последнем этапе уклоняется от ответа, как и его эрудиция.

Г-н Олар объявляет об этом без любезности — это его право; но и без малейшего усилия разобрать и объяснить эту проблему; и в этом он не прав, потому что такого рода исследование, быть может, трудное еще двадцать пять лет назад, в наше время уже возможно, благодаря известным работам, доступным любому осведомленному ученому. Элементы такого исследования он мог бы найти, например, как указывает г-н Матьез